Великий Гилельс - Елена Федорович
В начале двухтысячных годов мне довелось читать в музыкальном училище курс «История фортепианного исполнительства». Одной весьма хорошей студентке я дала задание к семинару: сделать сообщение о Гилельсе, опираясь на книгу С.М. Хентовой. Эта книга показалась более соответствующей училищному возрасту; Баренбойма они прочитают потом, подумалось мне.
Студентка усердно поработала и вышла отвечать. Слушая ее, я испытывала очень сложные чувства. Звучало следующее: «У него долго не получалось», «Он терпеливо преодолевал», «Все время не выходило», «Не мог одолеть Бетховена… Скрябина… Моцарта… Дебюсси…», «Очень много работал» и т.п. На лицах ребят я видела недоумение: предшествующий материал я часто иллюстрировала именно записями Гилельса, и они уже имели представление, что это за пианист. А тут перед мысленным взором слушающих доклад вставало туповатое, но очень старательное существо… И, главное, девочку ни в чем нельзя было упрекнуть: она верно передала не только букву, но и дух этой книги!
Разумеется, я вскоре прервала ее и обратилась к группе с пояснениями. Что книга писалась молодым автором, которая не всегда умела правильно интерпретировать сказанное самим пианистом: он отличался величайшей скромностью и требовательностью к себе, ставил перед собой грандиозные задачи и т.п. Но кто будет давать такие пояснения тысячам других читателей?
Как относился к результату труда С.М. Хентовой сам Эмиль Григорьевич, можно только догадываться. Без сомнения, он не мог не обратить внимания на то, что эта книга удивительно точно вписалась в концепцию «вечного ученика» и растиражировала ее. Приведу выдержку из письма Л.А. Баренбойма Э.Г. Гилельсу от 23 мая 1981 г.:
«Дорогой Эмиль Григорьевич… Я…закончил большую монографию о Николае Рубинштейне. …Теперь, когда я отдал должное двум Рубинштейнам – Антону и Николаю, – настало время обратиться к истинному продолжателю великих отечественных пианистических традиций – к Вам, дорогой Эмиль Григорьевич.
Как бы Вы отнеслись к моему замыслу написать большую капитальную монографию о Вас, о Вашей деятельности, о Вашем пианистическом искусстве…?
Я не только испытываю потребность написать такую книгу, но и считаю это своим долгом – после ошибки, которую я в свое время совершил и за которую себя корю, – рекомендовав Вам Хентову…»105.
Как известно, Гилельс дал согласие, и Баренбойм начал работу. Однако судьбе было угодно, чтобы эта великолепно начатая книга осталась незаконченной: летом 1985 года неожиданно умер Л.А. Баренбойм, а в октябре того же года – сам Э.Г. Гилельс. Их семьи совместно с редактором Т.Н. Голланд сделали почти невозможное: собрали, систематизировали и оформили все имевшиеся на тот момент материалы. В 1990 году вышло из печати то, что удалось собрать: читая этот блестящий материал, испытываешь чувство горечи – сколько еще могло быть написано…
Но написали другие: вышла статья С. Хентовой. Само ее название «Эмиль Гилельс знакомый и незнакомый» содержит намек, во-первых, на то, что С. Хентовой как специалисту по Гилельсу известно очень многое, а во-вторых, что только сейчас, когда окончательно рухнул советский строй, можно, наконец, написать правду об истинном Гилельсе («незнакомом»). Дескать, советский официоз оберегал его от критики, а он вот какой…
Гневным откликом прозвучала статья Г.Б. Гордона «Гилельс и критика»106, в которой автор блестяще разобрал истоки и подлинный смысл нападок Хентовой на искусство Гилельса. «Многое Гилельсу пришлось прочесть о себе, – пишет Г.Б. Гордон, – но такого, слава Богу, не довелось. … Надо ли говорить, что никакого Гилельса – ни знакомого, ни незнакомого – в ее статье нет и в помине».
Великолепная статья Г.Б. Гордона посвящена преимущественно той части неверных фактов и сомнительных оценок, которые касаются вопросов эрудиции, репертуара и стиля пианиста, а С.М. Хентова попыталась поставить под сомнение и его человеческие качества. Удивленные поклонники Гилельса прочитали, что его не раз демонстрировавшееся в искусстве и в жизни мужество – это, оказывается, страх; его буквально бросавшаяся в глаза скромность – следствие ограниченности, и т.д., и т.п. Трудно удержаться от подробного анализа тезисов Хентовой. Постараюсь сделать это, не повторяя Г.Б. Гордона и не затрагивая тех моментов, которые им уже великолепно разобраны107.
То, что отсутствие музыкального окружения в семье отнюдь не исключает формирования великого музыканта, доказывать не нужно, и Г.Б. Гордон уже ответил на сомнительную постановку этого вопроса в отношении Гилельса. Но не могу не продолжить, цитируя С.М. Хентову. Указывая на недостаток его общей культуры в юности, она пишет: «И все же до конца дней в нем было что-то от скромного одесского мальчика из бедной еврейской семьи, больше слушавшего, чем говорившего».
Итак, вывод: человек, который скромен и больше слушает, чем говорит, делает это в силу своей ограниченности. Нечего ему сказать, вот и молчит. Только интересно – а откуда он находил, что сказать сотням тысяч слушателей в своем искусстве – ведь для того, чтобы тебя слушали, нужно, как указывал еще Г.Г. Нейгауз, «…прежде всего иметь, что сказать»108! И средствами искусства сказать это гораздо сложнее, чем словами, чего доктор искусствоведения С.М. Хентова не могла не знать. Гилельса слушали, да еще как, а записи слушают и сейчас, спустя более двадцати лет после его смерти, и будут слушать столько, сколько люди вообще станут ценить высокое искусство.
Свойство же слушать больше, чем говорить, так же, как и скромность, – свидетельства прежде всего сильного ума и широкого кругозора. Невежда не слушает других, он говорит сам, его ограниченность не позволяет усомниться в собственном величии. А вот человек, много добившийся в жизни, обладавший с юности весомыми титулами и при этом сохранивший скромность, слушающий других больше, чем говорящий сам, – это человек не только редкостного ума, но и имеющий огромный кругозор, понимающий относительность своих достижений, возможность всегда постигнуть еще больше.
Буквально в следующем абзаце читаем: «Он считал, что все, чего добился – славы, материального благополучия – ему дала советская власть». Этот тезис С.М. Хентова далее опровергает сама, рассказывая, как грабила пианиста именно советская власть, отбирая львиную долю гонораров и оставляя его фактически без всего. Что же, по ее мнению, сам он этого не понимал? Не умел считать, не знал, какие гонорары получают музыканты вдесятеро меньшей величины, чем он, на Западе? Нет, он общался с коллегами, свободно владея немецким языком, и считать в пределах заработка наверняка умел. Другое дело, что деньги для него значили мало, гораздо меньше, чем его понятие о порядочности и верности своей стране, своей Родине, какая бы в ней ни была власть. Редчайшее свойство, характеризующее этого человека как кристального по своей чистоте, фактически уникума. Ведь его действительно
