Слава Бродский - Бредовый суп
– Что же это могут быть за причины? – спросил Борис.
– Мода, личные вкусы, политика, реклама, – сказал Сережа. – Авторитеты, знаменитости и те, которые раздают различные премии, оказывают очень большое воздействие на всех. И если кто-то не подвержен этим влияниям, то это не означает, что у него испорченный вкус. Нет ни низменных, ни возвышенных вкусов. Есть разные вкусы.
– А я думаю, что если некто принадлежит, скажем, к музыкальной элите, то это значит, что у него отличное музыкальное образование и все такое прочее. А это говорит о том, что он разбирается в музыке, и если ему кажется, что у тебя низменные вкусы, то надо ему поверить.
– Тебе это кажется очевидным?
– Конечно.
– А если кому-то из элиты нравится краковяк Старовольского, будет ли тогда это означать, что те, кому не нравится краковяк, ничего не понимают в музыке?
– Нет, нет, нет, – сказал Борис. – Это совсем другое дело. Если элита не единодушна в своем мнении, то это значит, что это спорный вопрос и однозначно на него ответить нельзя.
– В этом случае уже нельзя сказать, что я чего-то не понимаю?
– Выходит, что нельзя. Но если вся группа единодушна, тогда уже можно так сказать.
– А если сегодня вся элитная группа единодушна в одном, а завтра – в другом, тогда как?
– Так не бывает, – сказал Борис.
– Ты уверен в этом?
– Конечно.
– Тебе привести примеры, когда…
– Нет, такие примеры я и без тебя знаю, – сказал Борис. – Такие вещи случаются, когда появляется что-то новое в искусстве, к чему общество еще не готово.
– То есть, ты хочешь сказать, что элитная группа всегда права, но иногда не готова быть правой. Так?
– Наверное, так.
– А бывает так, чтобы всему литературному сообществу не нравился какой-то писатель? Чтобы все говорили про него, что он, дескать, исписался и что его “Трефовый король” сущая ерунда? А через сто лет вдруг – бэмс! – и все стали говорить, что он гений, каких не было и не будет, а “Трефовый король” – глубочайшая вещь?
– Хорошо, считай, что ты меня запутал, – сказал Борис. – А какова твоя точка зрения?
– Все очень просто, – сказал Сережа. – Одним нравится одно, другим – другое. Вот и все. Я не знаю ничего такого, что могло бы убедить меня в том, что существует некоторый абсолютный критерий оценки того, кто прав. По крайней мере, никто не может сказать это внятно. Тем не менее, многие считают, что хорошее и плохое – это нечто абсолютное. Они распространяют это на все. На музыку, на все виды искусства, на общественное устройство людей и на их поступки.
– Я так не считаю, – сказал я.
– Спасибо, – сказал Сережа.
– Пожалуйста.
– Единственное, что кажется мне существенным, так это то, сколько людей любят что-то, – сказал Сережа. – Если нечто нравится миллионам – вот это уже очень важно. Хотя бы потому, что они платят за это. Кстати, развитие музыки всегда было связано с тем, чтобы удовлетворять вкусам тех, кто оплачивает труды музыкантов. Композиторы всегда писали музыку не для себя. Они писали ее для того, чтобы она понравилась другим, которые будут платить за это деньги.
– Значит, по-твоему, музыканты должны идти на поводу у масс? – сказал Борис. – По-моему, это опасная точка зрения. Это может привести к полному упадку. Вот тогда повсюду будут играть только краковяк Старовольского.
– А музыканты всегда шли и идут на поводу у масс. Во всяком случае, в свободном обществе. И, видишь, ни к какому упадку это не привело.
– Это как посмотреть. В Америке интерес к классической музыке падает.
– Это только значит, что все больше и больше людей начинает интересоваться чем-то другим. Я понимаю, что этот факт неприятен тем, кто профессионально занимается классической музыкой. Тем не менее, это всего лишь их личные проблемы. Что же ты хочешь, чтобы людей прямо или косвенно заставляли интересоваться классической музыкой?
– А я ничего не вижу плохого в том, что когда-то мне привили любовь к классической музыке.
– А для меня одно только слово “привили” кажется противоестественным, – сказал я.
– У тебя и у тех, кто тебя воспитывал, собственно говоря, было не так уж и много выбора, – сказал Сережа Борису. – Кое-что из классической музыки, кое-что из литературы, русские народные песни и пляски, классический балет и танцы мужиков в армейской форме. Вот и все.
– Знаешь что, Сережа, – сказал Борис, – я не очень-то с тобой согласен, хотя, честно говоря, в такой плоскости об этом никогда не размышлял. Мне надо, наверное, немного подумать самому. Но вот у тебя где-то проскочило то же самое и про поступки людей. Тут я бы категорически с тобой не согласился.
– Почему?
– Ты считаешь, что нет ничего абсолютно хорошего или справедливого? Мне казалось, что на этом все человечество держится. Если не будет ничего святого, общего для всех...
– Послушай, – сказал Сережа, – если ты пытаешься войти в переполненный вагон сабвея, то ты удивляешься, почему народ не может пройти в середину вагона, где совсем свободно. А когда ты уже зашел в вагон, ты сразу начинаешь удивляться, почему все продолжают пытаться зайти, и совершенно искренне думаешь, что свободных мест в вагоне уже нет. А если считать, что понятие о справедливости одно и то же для всех, то как тогда можно объяснить все эти войны, когда десятки, сотни тысяч или даже миллионы людей сражаются друг с другом? Ведь подавляющее большинство из них верит в справедливость своих действий.
– Значит ли это, что ты не смог бы сражаться ни на какой войне на стороне кого бы то ни было?
– Почему? – спросил Сережа.
– Потому что ты бы сражался, зная наверняка, что твой противник искренне борется за правое дело.
– За правое для него дело, – сказал Сережа. – Люди бывают вовлечены в кровавую схватку, и у них не остается никакого другого выхода. В этом смысле приятно жить в стране с армией номер один.
– А как насчет того, чтобы переключиться на какую-нибудь тему полегче? – спросила Маринка.
– Возражений нет, – сказал Борис.
– А мы уже рассказали ребятам про твою маму и ее книгу, – сказала Светка Борису.
– А-а-а, – сказал Борис. – А это не книга. Это – воспоминания.
– Чувствуется какое-то пренебрежение к материнскому труду, – сказал я.
– Вовсе и нет. Хотя все эти воспоминания, мемуары имеют один неприятный оттенок.
– Какой же?
– Они пишутся довольно пожилыми людьми...
– Да, это, конечно, неприятно.
– Разрешите мне закончить свою мысль.
– Да, конечно, – сказал я.
– Они пишутся пожилыми людьми, которые чувствуют, что это их последняя возможность сказать что-то хорошее о себе и что-то плохое о том, кто этого, с их точки зрения, заслужил.
– Что же ты не сказал об этом своей маме? – спросил Сережа.
– Я говорил ей об этом много раз, и она даже что-то исправляла у себя в книге.
– Что же она исправила?
– У нее там была такая фраза: “Я слушала великого музыканта с восторгом и упоением. Он играл для меня, только для меня одной”. Я сказал ей: “Ты пишешь о великом музыканте или о себе? Единственная цель этой фразы – сообщить всем, какая ты молодчина, что он играл для тебя одной”.
– Ну, и она выбросила это? – спросил я.
– Нет, но она все-таки переписала эту фразу.
– Как же она ее переписала? – спросил Сережа.
– “Я слушала великого музыканта с восторгом, упоением и виной. Виной за то, что слушала его одна”.
– Ну-у-у, – сказал я.
– Ну-у-у, – затянул мне в унисон Сережа.
– Это совсем другое дело! – сказал я.
– Это са-авсем другое дело, – сказал Сережа.
– А ваша мама – музыкант? – спросил я Бориса.
– В каком-то смысле, да. В этом доме, где жили композиторы, она…
– Что это значит? – спросила Светка.
– Что? – сказал Борис.
– О каком доме ты говоришь?
– О доме, где жили все композиторы.
– Все композиторы жили в одном доме? – спросила Светка.
– Да, – сказал Сережа. – Ты разве не знаешь? Композиторы жили в своем доме. Все вместе. Писатели жили в другом доме. Но тоже все вместе.
– Ты шутишь.
– Нет, я не шучу. Неужели ты не знаешь, что всех писателей собрали в одном доме?
– Нет, – сказала Светка. – Они не могли оттуда удрать?
– Никто и не собирался удирать, – сказал Сережа.
– А зачем... я имею в виду… кто это все придумал?
– Я не знаю, кто это придумал. Но так было. Наверное, это сделали для того, чтобы было проще ими управлять. Где-то я читал или кто-то мне рассказывал, как им подслушивающую аппаратуру установили. Так она даже и не нужна была. Все очень смирно себя вели. Когда кнут жесткий, пряник не обязательно должен быть сладким. Немного сверху глазури добавили, чуть-чуть сахарку – и вполне достаточно было. А потом еще за свет стали в два раза меньше брать, деньжат на благоустройство подкинули. Так после этого записи, которые через подслушивающую аппаратуру шли, уже можно было для газетных передовиц использовать.
– Да, – сказал Борис, – а помните, когда Роберт Фрост приехал и стали его к писателям водить, так он только диву давался. Что за чертовщина? Опять в тот же дом везут. К Паустовскому – пожалуйте, в этот подъезд. К Твардовскому – вот сюда.
