Не надо печалиться, вся жизнь впереди! (сборник) - Рождественский Роберт Иванович

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями след нечеткий? Хочу приблизить к сердцу этот след… На батарее    были сплошь девчонки. А старшей было восемнадцать лет. Лихая челка над прищуром хитрым, бравурное презрение к войне… В то утро танки вышли прямо к Химкам. Те самые. С крестами на броне… И старшая,    действительно старея, как от кошмара заслонясь рукой, скомандовала тонко: – Батарея-а-а! (Ой, мамочка!.. Ой, рóдная!..) Огонь! — И —    залп!.. И тут они заголосили, девчоночки, запричитали всласть. Как будто бы вся бабья боль России в девчонках этих вдруг отозвалась! Кружилось небо —    снежное, рябое. Был ветер обжигающе горяч. Былинный плач    висел над полем боя, он был слышней разрывов – этот плач! Ему —    протяжному —       земля внимала, остановясь на смертном рубеже. – Ой, мамочка!.. – Ой, страшно мне!.. – Ой, мама!.. — И снова: – Батарея-а-а!.. …И уже пред ними, посреди земного шара, левее безымянного бугра горели неправдоподобно жарко четыре черных танковых костра! Раскатывалось эхо над полями, бой    медленною кровью истекал… Зенитчицы кричали и стреляли, размазывая слезы по щекам. и падали. И поднимались снова. Впервые защищая наяву и честь свою (в буквальном смысле слова!). И Родину. И маму. И Москву. Весенние пружинящие ветки. Торжественность венчального стола. Неслышанное: «Ты моя – навеки!..» Несказанное: «Я тебя ждала…» И губы мужа. И его ладони. Смешное бормотание во сне. И то, чтоб закричать в родильном доме: – Ой, мамочка! Ой, мама, страшно мне! — И ласточку. И дождик над Арбатом. И ощущенье полной тишины… Пришло к ним это после. В сорок пятом. Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.

Баллада о спасенном знамени

Утром    ярким, как лубок. Страшным. Долгим. Ратным. Был разбит    стрелковый полк. Наш. В бою    неравном. Сколько полегло парней в том бою — не знаю. Засыхало —    без корней — полковое знамя. Облака    печально шли над затихшей битвой. И тогда с родной земли встал    солдат       убитый. Помолчал. Погоревал. И —    назло ожогам — грудь свою забинтовал он    багровым шелком. И подался на воток, отчим домом    бредя. По земле    большой, как вздох. Медленной,    как время. Полз пустым березняком. Шел лесным овражком. Он себя    считал       полком в окруженье вражьем! Из него он    выходил грозно и устало. Сам себе    и командир, и начальник штаба. Ждал он часа своего, мстил    врагу       кроваво. Спал он в поле, и его знамя    согревало… Шли дожди. Кружилась мгла. Задыхалась    буря. Парня    пуля       не брала — сплющивалась пуля! Ну, а ежели    брала в бешенстве напрасном — незаметной    кровь была, красная на красном… Шел он долго,    нелегко. Шел    по пояс в росах, опираясь на древко, как на вещий посох.

Байкальская баллада

Их напрасно весь день искали. Вдалеке    от привычных дорог катерок посадило на камни. Уходил на дно катерок. Экипаж катерочка —    четверо, да еще пассажирка одна… Видно, так судьбою начертано, что вода чересчур холодна. Знали все (зачем утешаться и надеяться на чудеса?) — в этом климате можно держаться на поверхности полчаса, а потом… Да ну его к черту! Все равно не спасется никто… Капитан    взглянул на девчонку: – Парни, ей-то это за что?! Мы    пожили не так уж мало, а она всего ничего… Но ведь есть на катере    мачта! Это ж — лодка на одного!.. И не надо, сестренка, плакать… Мы немножко    обманем смерть… А она: – Не умею плавать… — Он: – Тебе и не надо уметь!.. Мы привяжем тебя,    спеленаем — не утонешь во веки веков… Только ты постарайся, родная, доплыви за нас, мужиков. Может, холод взять не успеет… В общем,    кончим этот базар! Передашь наши письма на берег. Приготовься. Я все сказал… …Первый написал коротко: «Извини за почерк — холодно. Извини за кляксы — мокро. Так и потонуть    можно. Если не придет к нам    спасенье, выйди замуж. Твой Сеня…» А второй    на лоб сдвинул шапку. Передал письмо. Ножкой шаркнул. А в письме: «Натаха!    Рыдать погоди! Слезы неполезны для красавицы… Мы еще поплаваем! Все впереди! Все впереди,    кроме задницы…» Третий    к рубке вздыбленной       плечом привалился, шевелил губами — широк да невезуч. То ли – матерился,    то ли – молился, то ли – что-то важное    учил наизусть. «Бывшая жена моя,    кончай свою дележку — простыни-подушки, чашки-сапоги… Сбереги Алешку!    Алешку.       Алешку. Сбереги мне    сына. Алешку    сбереги… Знаю, что меня ты    любила       понарошку. Но теперь — хоть мертвому! — перечить не моги: сбереги Алешку.    Алешку.       Алешку. Я тебя прощаю.    Алешку сбереги!..» А четвертый    буркнул нехотя: – Некому писать!.. Да и – некогда… …Письма спрятаны в целлофане. (Лица мокрые,    будто в крови.) Помолчали. Поцеловали. И сказали глухо:    – Живи… — Подступившие слезы вытерши, привязали, сказали:    – Выдержи… — оттолкнули, сказали:    – Выплыви… — И смотрели вслед, пока видели… И плыла она по Байкалу. И кричала,    сходя с ума! То ль —    от гибели убегала, то ли —    к гибели       шла сама. Паутинка ее дыханья обрывалась у самого    рта. И накатывалась,    громыхая, фиолетовая темнота! И давили    чужие письма. И волна как ожог была… Почтальонша, самоубийца — все плыла она, все плыла. Все качалась    под ветром       отчаянным, ослепительным, низовым… И была она    Чрезвычайным Полномочным Послом к живым! Долгим эхом,    посмертным жестом, вдовьим стоном на много дней… …А потом вертолетный профектор, чуть качаясь,    повис       над ней.