Никола Седнев - В окрестностях Милены
Попросту взяла и между прочим, вскользь, шутя, забавы ради, так же, как пустилась в погоню за морским отшельником, показала другому отшельнику, только без клешней, как надо читать стихи...
Мы стояли с Миленой в теплой недвижной воде, по ее лицу стекали капли, ее узкая кисть лежала на моем плече, пахло солью и водорослями, где-то хныкал ребенок, а у меня шевелились волосы и бегали мурашки по телу, потому что эта девочка в стареньком купальнике, с чуть заметной улыбкой смотрела на меня из другого мира, где живут боги...
* * *
Милена сидела в салоне «Стилист» (писатель прошлого века, во всяком случае того его периода, когда танцы еще назывались танцы, а не дискотека, будучи перенесен машиной времени в сегодняшний день, подумал бы, читая вывеску, что здесь собираются почитатели и последователи великих стилистов — Бунина, Набокова), запрокинувшись на подголовник, ненавязчиво переходивший в никелированное корытце, которое в данный момент использовалось двумя девушками в фисташковых халатах и лимонного цвета резиновых перчатках для покраски Милениных волос (это я нафантазировал, меня ведь там не было). Рядом с ней Дора Филатова закончила разговор по мобильному телефону.
— Ой, а можно я тоже позвоню? — спросила Милена. — А как тут набирать номер? Хорошая штука, надо будет и себе купить. Алло-о!
Здесь мой вымысел заканчивается, вновь начинается реальность, данная мне в ощущениях.
— Алло! — отозвался я у себя дома.
— Приветик! — сказала Милена.
— Здравствуй. Ты где?
— Мне тут волосы красят, брови щиплют и все такое. Слушай, ты можешь за мной заехать часика через два в магазин?.. Дора Григорьевна, в каком магазине мне будут покупать туалэты? — последнее слово, очевидно подражая Доре, она произнесла на утрированно-французский манер.
* * *
Первое, что я увидел в магазине готовой дамской одежду — через щель между не до конца задернутой занавеской и краешком примерочной кабинки — сиреневое с непонятными письменами платьице Милены, сиротливо свисавшее с крючка.
Кроме Доры Филатовой, присутствовало с десяток членов ее съемочной группы. Я поздоровался.
— Добрый день, коллега, — сказала Дора. — Милена, Виталий Константинович пришел.
Над кабинкой вознеслась кисть Милены и помахала в воздухе. Когда Милена вышла, я впервые по-настоящему осознал, что она ослепительно красива.
— Знал, что косметика меняет женщину, но чтобы настолько!
— Ей идет, правда? — оживилась Дора. Я промолчал.
— Приветик! — сказала Милена и, подбежав, подставила щеку для поцелуя. — Просто раньше ты меня не видел накрашенной.
— А как вам прическа? А такой цвет волос? — весьма польщенная моим комплиментом в адрес Милениного макияжа и напрашиваясь на дальнейшие похвалы своей работе, спросила гримерша по фамилии Кучерявенко, особенно уместной, когда она завивает актрисам волосы.
— К лицу, — оценил я. — И эта юбка ей к лицу.
Пенсионер Трухнин стал гоготать и показывать мне поднятый вверх большой палец, повторяя:
— Юбка к лицу! Хорошо! Юбка к лицу! Пять баллов!
— Теперь давайте попробуем вон тот блузон, — сказала Дора.
— Шифоновый? — уточнила художница по костюмам.
Ох, уж эти примерки! Взгляд назад через плечо в зеркало на автопортрет своей задницы, и горящие очи, и поглаживание личных ягодиц с параллельным распрямлением пальчиками морщиночек, в основном воображаемых, и поворот, и сосредоточенное, с глубокими раздумьями разглядывание себя со спины через другое плечо и вновь бережное скольжение ладоней по собственному драгоценному седалищу, и скашивание глаз, дабы увидеть свое лицо в три четверти, это ведь тоже очень важно, и плавное прохаживание, чтобы оценить наряд в динамике колыхания его отражения.
Тут в магазин ввалились два типа с видеокамерой:
— Мы с телевидения! Нам сказали, что вы здесь, Дора Григорьевна!
— Кто сказал?
— Агентура. А можно мы тут?..
— Только при условии, если не будете мешать! — заорала Дора.
— Это ваше открытие, восходящая звезда?
— Ну, еще рано говорить. Да, на главную роль утверждена эта девушка, начинающая актриса, молодая, очень талантливая — Милена... э...
— Федоренко, — подсказала Милена.
— Я плохо запоминаю женские фамилии, да и зачем — мы их так часто меняем... — мило выкрутилась Дора и зачем-то глянула на меня.
Журналисты осведомились, можно ли задать барышне пару вопросов, а именно следующие, но Дора, вновь резко перейдя от голливудской улыбки к базарному крику (в этом она была удивительно схожа с Миленой), сообщила, что разрешает им присутствовать, но не участвовать, тем временем «начинающая, молодая, очень талантливая» начала отвечать на вопросы, фактически заданные ей телевизионщиками под видом обращения к Доре. При этом Милена периодически посещала кабинку, чтобы надеть еще вот эти джинсы, и эту майку, и померять вон тот теннисный костюм, и те туфельки, и такое платье, и этакий купальник («Купальники мерять нельзя», — сказал кто-то сбоку). Шляпками она венчалась, разумеется, вне кабинки.
Дора поведала журналистам, будто оправдываясь, что главная героиня по ходу сюжета часто меняет наряды, так что одежды прикупить для Милены нужно много.
Давали советы продавщицы и уходили-приходили прерывистым конвейером с целью показать иную модель и расцветку, а также в ответ на нельзя ли размером свободнее или уже, вставляли иногда свои словесные двадцать копеек ассистентки, периодически морозил очередные глупости пенсионер Трухнин, так, он смемуарничал, как однажды Станиславский с Немировичем-Данченко, подбирая костюм актрисе для спектакля, уважительно советовались с ним, Трухниным, тогда «еще более юным, чем сейчас». Если учитывать, что речь шла о второй постановке «Чайки», годочков сейчас фантазеру Трухнину должно было стукнуть этак сто тридцать.
Я почувствовал себя лишним и отошел в сторонку. Там стоял старик-охранник с надписью «секьюрити» на сердечном карманчике, совсем дряхлый. Вряд ли я доверил бы ему даже охрану дворницких метел. Мы с ним уставились друг на друга и принялись поочередно понимающе вздыхать.
Между тем, меня тянуло к себе старое платье Милены, я даже подошел к кабинке, когда она была пуста и занавеска бесстыдно отдернута, — под предлогом поправить свою прическу, — и рядом с отражением моей личности на фоне круговерти группы Филатовой потерянно вытянулось сиреневое с загадочными закарлючками.
Позади осталось отсчитывание денег на блюдечко перед кассиршей, произведенное директором картины Боковым вкупе с требованием выписать копию чека, и фраза Милены: «Ну, мы пойдем?» и слова художницы по шмоткам: «Миленочка, душенька, начинайте носить все сразу»... «Как все сразу — одновременно?» — сострила Милена. «Нет, — улыбнулась художница, — сразу — в смысле... не откладывая. Даже дома, чтобы скорее обтерлось; на экране у одежды должен быть обжитой вид».
— Вы забыли!.. Девушка! — воскликнула одна из продавщиц.
— Да, Миленочка, вы свое платье забыли! — крикнула ассистентка Мальвина. Милена повернула голову в сторону примерочной, сказала: «А!» и начала было совершать взмах рукой, означающий: «Да ну его», но потом все же вернулась и сдернула иероглифы с крючка.
— Я на время съемок поживу у мамы, от нее ведь ближе к киностудии, — сказала мне Милена.
Дальше идет провал. Произнесла ли эти слова Милена еще в магазине, когда мы направлялись к выходу? Или на ступеньках, после того, как, послушные фотоэлементу, за нами закрылись стеклянные врата? Или возле машины, когда я отпирал дверцы? ,
Иногда я считаю, что уронил пакеты с ее покупками, ее новой служебной одеждой. Порой уверен, что не ронял.
Точно помню только, что Милена походя опустила небрежно свое платье в урну возле магазина, вернее, на урну, поскольку та была переполнена.
Кажется, я что-то городил насчет того, что да, от меня расстояние длиннее до киностудии, чем от дома ее мамы, но я мог бы по утрам отвозить ее своей машиной на съемки, а вечером забирать. Возможно, она объяснила, что я ведь сейчас в отпуске и зачем мне рано вставать, стоит ли мне беспокоиться, то есть это она обо мне заботится, о моем полноценном отдыхе.
Вспоминая этот эпизод, я часто впадаю в уверенность, что такого разговора вообще не было, что после фразы Милены о ее намерении пожить у матери, мы молча сели в машину. Порой меня охватывает сомнение — да нет, вроде такой диалог имел место.
Хотя, собственно, какая разница?
Мир начал приобретать более ясные, устойчивые очертания, когда мы уже сидели в моей «девятке».
— Но твоя мама... Она ведь тебе житья не даст, — выговорил я. — Как ты сможешь, например, дома учить роль? Мамочка тебе дырку в голове просверлит.
— Она немного поутихла последнее время, — сказала Милена, странно непривычная в джинсовой рубашке и кепочке-бейсболке с какой-то надписью латиницей. — Стала более... удобоваримой, что ли. После того как начала пить то, что ты ей принес, ну, травы — корень валерьяны... забыла... пустельник...
