Олег Ждан - Белорусцы

Голод — сильнее обиды. Пошел дальше. Опять же, если кто пустит на ночлег и пригласит за стол — совсем иное дело, если сядет со своим хлебом. А вот и чистый ручеек на дороге. Сел на берегу, достал кружку из котомки, зачерп­нул воды. Хлеб у полупанка оказался, хоть и черствым, но вкусным. Все же хорошо, что не запустил краюхой ему в спину.

Когда выходил из Москвы, лето было в самой лучшей поре — Троица. Вполне можно было переночевать под кустом, а лучше — в стожке свежего сена. Теперь ночи стали длиннее и холоднее, звезды посыпались одна за дру­гой, по утрам легли густые туманы. Счет дням он давно потерял, а недели прикидывал по православным праздникам. Нынче, услышав звон колоколов в попутном селе, свернул к церквушке и, недолго помолившись, понял, что сегодня — Рождество Богородицы, значит, начинается осень. Желтизна уже пробивала кроны деревьев, земля по утрам была холодна. Сперва он шел босиком, теперь пришлось надеть лапти. Пары лаптей хватало только на два-три дня. Искать липки на лыко не было времени, приходилось драть кору осиновую, а плести наловчился на ходу.

Перед Смоленском шумная деревенская свадьба встретилась на пути. Но не потому Степан прирос к земле, что столь уж необычным было это зрелище или так уж хороша была невеста с венком и цветными лентами на головке. А потому, что рядом с женихом стояла Ульяница.

Ульяница? Это она выходит замуж в Смоленскую деревню? Она стоит перед честным народом, не стыдясь своей измены, и это ей бабы визгливыми голосами поют свадебную песню?

Ой, матушка моя родная, бояре едут, бояре едут!

Ах, дитятко мое милое, сиди, не бойся, сиди, не бойся.

Ой, матушка моя родная, во двор въезжают!

Ах, дитятко мое милое, сиди, не бойся...

Он, конечно, прошел бы мимо, поглазев минуту-другую, если бы не­веста не смахнула ладошкой кудерцу со лба — точно так, как делала это Ульяница.

Нет, не сразу отлегло от сердца. Пришел в себя только, когда все повалили в хату. Он тоже пошел, хотя никто не звал, пил крепкую горелку, ел-закусывал, а временами опять приглядывался: не Ульяница? А когда голосистые бабы запели величальные гостям и в медную кружку посыпались полукопейки, копейки, семишники и даже алтынки, он встретился взглядом с неве­стой — нет, не Ульяница! — и с облегчением, с радостью опустил в кружку четвертачок. Не жаль было бы и полтинника, но впереди долгая дорога с Ульяницей в Москву...

Царица Мария Ильична хорошо заплатила Степану за работу, но полови­ну отдал белорусцам с Таганки, которая как раз выгорела дотла, — плач стоял по всей Москве, — купил Ульянице красивые сапоги и турецкий платок, Варюшке подарил стеклянные бусы и цветастый набивной платочек, хозяй­ке, у которой жил, половник с резной ручкой и поливанный кувшин... Скоро ничего не осталось.

На большие праздники, особенно двунадесятые, Степан ходил в гости на Старопанскую слободу к Никите Батую, мстиславцу, — у него собиралось много белорусцев. Пили крепкую боярскую водку и рассказывали, кто как живет. Одни были полоняники, другие сами пришли в Москву на государево имя. Разных занятий люди: кузнецы, гончары, сапожники, резчики, карет­ники, портные... Одни уже устроились и успокоились, другие перебивались с хлеба на квас. К примеру, Герасим Окунек из Быхова делал резные ико­ностасы для больших храмов и получал кормовых по гривне в день, значит, больше восемнадцати рублей в год, да хлебного жалованья 22 четверти ржи и овса, но Окунек имел звание «государев мастер», а Федька Юрлов из Копыси был простым сапожником, подверстался на два рубля и жил впроголодь, хотя умел шить даже немецкие сапоги. Ему за сапоги для Ульяницы Степан дал аж полтора рубля. Портной Иван Волошевич из Дубровны зарабатывал восемь рублей — этот много умел: шапки немецкие, чулки польские, рукавицы персчатые. Хотел Степан заказать себе для красоты шапку русскую и рукавицы персчастые, но мало оставалось денежек, пожалел.

Собравшись, обсуждали новости, какие кто слышал. Вот вышел указ перекрещивать белорусцев, поскольку в Литве были будто не истинно кре­щены. Вот появился некий расстрига — обещает конец света сразу после Рождества. Вот поймали трех воровских человеков, одного сразу забили до смерти, двух сдали стрельцам... Наговорившись, пели песни — свои, с кото­рыми жили на родине.

Маці сына выражала,

Месяцам аперазала,

Зоркаю засцібнула,

Доляю абгарнула...

— Мне уже там не бывать, — сказал однажды Никита: с собой привез двух хлопчиков и здесь родил дочку. — А ты молодой, можешь сходить...

Тогда у Степана еще не было этой мысли: отправиться в Мстиславль.

И когда собрался, сказал Никите: «Пойду я». Тот сразу понял — куда. «С Богом», — тихо сказал и дал в дорогу полтинник.

— Тпру! — раздался позади голос. — Садись, подвезу.

Крупный мужик лет сорока, похоже, подвыпивший, насмешливо глядел на него.

Это было кстати: никакого села впереди не было видно, а ноги к вечеру гудели, как колокола.

— Куда путь держишь?

— В Амтислав.

— Ого, слышно было, в пень высек его князь Трубецкой... Откуда шагаешь?

— Из Москвы.

— Вона! Крепкие у тебя ноги. Ну и что твоя Москва? Жить там можно?

— Как везде, кому можно, а кому нельзя.

— Я, к примеру, в Москву не хочу. Как там жить, если столько людей? Одно хорошо: грошей там много.

Тем временем въехали в большое село Монастырщино. Остановились у старой избы.

— Иди ко мне, если хочешь, поночуй, — предложил мужик.

Очень кстати было приглашение.

— Найдется местечко?

— Сколько хочешь. Один живу... А чего в Амтислав идешь?

— Невеста у меня там.

— Ага, — сказал тот. — Дарунок ей несешь?

— А как же? Сапожки купил в Москве.

— Правильно, без дарунка нельзя.

Распряг конягу, завел в стойло, задал корм.

— Заходи, будешь ночевать.

В избе было пусто и голо, будто вынесли все вещи перед переездом. Стояла, конечно, большая печь, лавка у стены. Песок скрипел под ногами, на столе, кое-как сбитом, стоял немытый горшок с деревянной, криво выстру­ганной ложкой. Однако все это Степана не касалось: живет человек как хочет и может.

— Чем в Москве на жизнь добываешь?

— Изразечник я. Поливанные изразцы делаю для храмов, — похвалился Степан. — Даже для царицы Марии Ильичны делал.

— Ого, — сильно удивился мужик. — Подкинула тебе целковых? Девке своей несешь?

— Ага, — сказал Степан и рассмеялся. — Несу, аж плечи гнутся. — Очень ему понравилось предположение, что несет Ульянице много денег.

Между прочим, насмешливая улыбка давно сошла с лица хозяина избы.

— Голодный?

— Поел бы.

— Репу будешь?

— Да хоть что.

Навалил вареной, но холодной репы в немытый горшок, соль поставил. Поели.

— Здесь будешь спать, — показал на лавку, кинул что-то вроде мешка, набитого соломой. — Перины нет.

Для Степана лавка — барское ложе. Положил котомку под лавку, с удо­вольствием вытянулся. Подумал, что это его последняя ночевка, а завтра последний переход. Вспоминал лицо Ульяницы, ласковые глаза, голос. Всегда улыбалась, завидев его. «Степушка, — говорила, как пела, — а я только про тебя подумала». Она — только что, а он — всегда. Даже и непонятно, как выдержал без нее целых три года.

Хозяин вскочил на печь и почти сразу громко захрапел.

Среди ночи Степан без всякой причины вздрогнул и пробудился. Показа­лось, тень метнулась от его лавки к печи. От догадки он обмер, опустил руку под лавку — котомки не было. Вскочил, кинулся туда, куда метнулась тень и сразу натолкнулся на хозяина.

Дрались впотьмах, бились кулаками, ногами, со стонами, глухими крика­ми, но хозяин был сильнее. Он ударил Степана об угол печи головой и теперь бил его ногами, поднимал за ворот рубахи и бросал головой в глиняный пол. Наконец, вытащил из избы и бросил на землю.

Когда Степан пришел в себя, начинало светать. Он лежал на траве, на обо­чине дороги, а деревня была в стороне. С трудом поднялся, постоял, справля­ясь с болью во всем теле. Искать обидчика смысла не было.

Медленно продолжил свой путь. Чувствовал: губы распухли, затекают глаза. Теперь он обходил деревни стороной. Такому битому никто ничего не подаст даже через забор.

Переночевав в стогу сена между Монастырщиной и Мстиславлем, Степан поднялся рано и к городу подходил утром. День был ясный, и на холме, еще зеленом, уже занимались пожары осени. Он вглядывался в просветы между деревьями: жив ли город?

Пошел по дороге, что вела на Замковую гору. Поднялся на самый верх, туда, где были подъемный мост и ворота. За три года Замковая заросла моло­дым кустарником, березками и осинником. Были хорошо заметны следы пожарищ, не развеянных ветром, не смытых дождями. Новых построек здесь не было. Наверно, люди теперь сторонились этого места.

Чем ближе подходил к тем домам, что уцелели в пожарах, где стояла и хатка Ульяницы, тем медленнее шел и сильнее колотилось сердце. Да, поя­вились новые хатки — незнакомые. По-видимому, пришлые люди хлопотали около них.