Майкл Каннингем - Плоть и кровь
— Ах ты ж! — взревел Бикс и, смочив обе ладони кровью, понесся к корове, визжа и размахивая руками. Билли же, глядя на Бикса и на корову, ощутил приступ странного узнавания. Вот стоящая под безумным углом машина, музыка так и играет в ней, фары освещают канаву. Вот пятнистая корова и одетый в армейскую куртку бегущий Бикс, окровавленный и исступленный. То было не дежавю. Билли вовсе не казалось, что он уже видел это прежде. Нет, ему казалось, что оно ожидало его, это странное совершенство, и теперь, увидев всю картину, он обращается в кого-то нового, исключительного, покидает затянувшуюся сумятицу детства. Некая волна поднялась в его груди, и он, гикнув, понесся за Биксом. Земля под ногами была мягкой, неровной, Билли чувствовал: близится миг настолько истинный, что остается лишь с криком мчаться ему навстречу. Он нагнал Бикса, и тут корова развернулась, недовольно замычала и трусцой побежала от них. Он и Бикс погнались за ней, отчего корова перешла на неуклюжую, раскачливую рысь, в которой, впрочем, настоящая спешка отсутствовала — лишь инстинктивная потребность в движении, ставшем на время более быстрым. Билли и Бикс мчались за ней, вопя, пока вдруг, в удивительном согласии, не остановились оба в один и тот же миг и не обратили свои вопли друг к другу. Лицо Бикса, поблескивавшее, покрытое подтеками крови, казалось одичалым. Они вопили, и внезапно совершилось невидимое событие. Мощный дуговой разряд любви соединил их, потрескивая. Билли умолк. Он стоял онемелый, испуганный. Бикс смотрел на него без какого ни на есть выражения, лицо его мгновенно стало пустым и тупым, точно у статуи. А затем он повернулся и побежал к машине. Билли одиноко стоял в траве, ощущая, как в нем клубятся страсть и страх. Бикс успел убежать довольно далеко, Билли припустился следом, душа его жаждала всего, что еще может случиться. Подлетев к Дине и Ларри, оба ненадолго пустились в судорожный, ликующий пляс. Радио играло «Зажги мой огонь». Этот миг заполнил собою все. И казалось почему-то, что они одержали своего рода победу.
Когда песня закончилась, все уселись в траву. Стрекотали сверчки, диджей поставил «Благовония и мяту». Билли притронулся к своему лбу, кровь Бикса уже подсохла.
— Нужно вытащить машину, — сказал Бикс.
— Думаешь, сможем? — спросил Билли.
— Да.
Какое-то время все молчали. Сидевшая рядом с Билли Дина выдернула из земли пук травы. Билли смотрел на Бикса, безмолвного, неуемного и по-солдатски сдержанного. Сердце Билли словно вздувалось. Он был готов ко всему, к любым страданиям и утратам.
— Мы летали, — сказал он и удивился тонкости своего голоса. Он сознавал, что над ним висит небо — бледные звезды, красные огни самолета. Настоящее начинало съеживаться, усыхать. Посвистывающее, ветреное нигде ожидало скорого своего возвращения.
— Летали, мать его, — снова сказал Билли.
Бикс встал. Прямые плечи, грациозная, грузная осанка. Он стоял так, точно карманы его были набиты камнями.
— Пошли, — сказал он. — Вытащим эту дурацкую колымагу.
Навалившись на передние крылья, они, как и предсказывал Бикс, сумели вытолкать машину из канавы. Он сел за руль, включил, хоть и не с первой попытки, двигатель. Повреждений не было. Вернулось да так и осталось с ними спокойствие. Что-то закончилось, по крайней мере на эту ночь. Повреждений не было. Ларри сел впереди, Билли и Дина сзади. Бикс вывел «форд» обратно на дорогу.
— Ну и ночка, — сказал Билли.
— Улет, — согласился Ларри. Бикс и Дина промолчали. Билли почувствовал, что еще не готов к нигде.
— Надо бы подновить мою боевую раскраску, — сказал он и, протянув руку, коснулся крови на щеке Бикса. Тот отбил его руку костяшками кулака. Удар зацепил подбородок Билли, заставив его резко откинуть голову назад. Машина вильнула к другому краю дороги.
— Бикс, — удивилась Дина, — что на тебя нашло?
— Не трогайте меня, — ответил Бикс. — Я не хочу, чтобы меня трогали.
— Ты как, Билли? — спросила она.
Ее колено прижалось к его. Билли колено оттолкнул.
— Прекрасно, — ответил он. — Не лезь ко мне.
Спокойствие стало окончательным, но, пока в нем, в Билли, пульсирует боль, он еще пребывает хоть где-то. Играло радио. Билли, держась ладонью за подбородок, выставил ноги в окно машины. Сердце его колотилось от любви столь страшной, что предобморочно кружилась голова. Машина неслась по дороге, Билли смотрел на пролетавшие мимо ветви деревьев. И чувствовал, как в кожу его въедаются духи Дины. Бикс молчал, Билли мягко водил кончиками пальцев по нижней челюсти, поглаживая ссадину так, точно она принадлежала кому-то другому, кому-то, кого он обожал. Машина ворвалась в сразу же начавшее разрастаться где-то. Билли не сомневался, что смог бы ехать вот так всю ночь.
Когда он вернулся домой, сверху просачивался на лестницу слабый, нерешительный свет. Он старался передвигаться как можно тише, однако башмаки его для того и созданы были, чтобы производить побольше шуму. В этом состояло их назначение.
— Билли? — приплыл сверху вместе со светом голос матери.
Он замер на площадке лестницы, втянул сквозь зубы воздух.
— Да, ма.
«Пропусти меня в мою комнату. Все, чего я хочу, все, в чем нуждаюсь, — это темнота и покой». Он поднялся по лестнице и уже прошел половину коридора, когда из своей комнаты выступила и остановила его полной заботы улыбкой мать, казавшаяся в ее розовом халате пухленькой и словно светящейся.
— Уже поздно, — сказала она.
— Знаю. Знаю, что поздно.
Он стоял посреди коридора в башмаках и кожаной куртке, не глядя на мать. Понимал, что от него несет водкой и коровьим навозом. И что на лице его кровь.
— Видел бы ты себя, — сказала мать. — Чем занимался?
— Да ничем особенным, — ответил он. Лучше бы у него была такая же мать, как у Бикса, только и знавшая, что бродить с коктейлем по комнатам. Не нуждавшаяся ни в чем, кроме «Кента», шотландского виски и собственной ожесточенной, умудренной персоны.
— А что у тебя со лбом? — спросила она. — Ты поранился?
— Нет. Целехонек. И хочу спать.
Она попыталась дотронуться до его лба, но он отшагнул назад, стукнув тяжелыми подошвами. Впрочем, за рукав она его все же поймала. У Билли сдавило грудь, и он снова втянул в себя воздух сквозь сжатые зубы, вдохнуть по-настоящему почему-то не удалось. В последнее время на него нападали такие приступы удушья, впрочем, он никому о них не говорил. Просто подозревал, что у него рак легких.
— Студенту Гарварда так вести себя не подобает, — веселым шепотком сообщила мать.
— Я не студент Гарварда, ма.
— Ты станешь им в сентябре, Билли. Ты хоть понимаешь, как сильно ты отличаешься от всех остальных? И сколько с тобой еще всего случится?
— А может, я и не хочу учиться в Гарварде?
— Не говори глупостей. Ты в это столько труда вложил.
— Я пока никому о Гарварде не говорил. Ни Биксу, ни Ларри — никому. Никто ничего не знает.
Она подступила поближе к нему. От нее пахло сном, пудрой и чем-то еще, неясным, но вкрадчиво сладким, напугавшим его.
— Бикс и Ларри, — повторила она. — Ты бы с ними поосторожнее был. Слышишь? Бикс и Ларри — они же практически не кто иные, как малолетние преступники.
— Да. Но это мне в них и нравится.
— Милый, — произнесла мать, и шепот ее стал более низким, резким, настойчивым. — Что тебя мучает? Что с тобой?
— Ничего меня мучает, — ровным тоном ответил он. — Я устал. И хочу спать.
— Ты изменился, — сказала она. — Стал совсем другим мальчиком. Я теперь и не знаю, кто ты.
Ему хотелось протянуть руки, вцепиться ей в волосы и сказать — но что? Новый мир уже близок, а ей придется остаться дома. Он простоял с мгновение, обуянный любовью и гневом, окруженный тусклым невдыхаемым воздухом, желающий коснуться ее в последний, как ему сейчас казалось, раз.
— Все верно, — сказал он. — Я стал другим. Прежнего больше нет.
1970
Ну ведь приказал же Константин, и приказал строго-настрого: не мешать ему ни под каким видом. Тем более когда у него Боб Напп. Этот напяливший сегодня рубашку в красную полоску толстяк был одним из самых сволочных инспекторов округа. Наппу следовало угождать, вести с ним долгие разговоры. Обхаживать его, как девицу, льстить, а затем вдруг сунуть в руку деньги — и проделать это с таким же вкрадчивым, показным безразличием, с каким школьник опускает ладонь на грудь одноклассницы. Тут требовалось актерское мастерство, и если ты терял в самый важный момент темп, то полностью терял и Наппа. Константину случалось видеть, как это происходит. Жизнь Наппа протекала в апатичной агонии смешанных чувств, и если кто-то прерывал разговор с ним, он вполне мог вытащить свои грузные телеса из кресла и уйти с пустыми руками, а на следующее утро приехать на стройку — остроглазым, посапывающим — и начать сыпать ссылками на законы и акты.
И потому, когда Сэнди приоткрыла дверь кабинета и, явно нервничая, всунула в него голову, Константин подумал: «Ну все, ей конец». Уволить ее сию же минуту, в присутствии Наппа, он не мог. И потому лишь насупился и резко произнес:
