Братья и сестры - Абрамов Федор Александрович
…Перемыв одного за другим малышей, Анна отправила их с Лизкой домой, а сама еще осталась в бане стирать белье. Потом развесила его над каменкой чтобы к утру просохло, — и только тогда поплелась домой.
Ребята уже спали. На столе — посуда, ложки. Она заглянула в одну крынку, в другую, — молока нет, съела несколько холодных картошек и с трудом добралась до постели. Уже лежа, подоткнула одеяло вокруг детей, притянула к себе Татьянку.
«Мишка матери стыдится», — пришло ей снова на ум, и тотчас же все закружилось и закачалось перед глазами.
Во сне ей снился Иван, их прежняя молодая жизнь. То она видела, как они вдвоем шагают по высокой пахучей ржи, то вдруг они оказались на лугу среди цветов. И так ее разморило от жары, что нет моченьки ни рукой, ни ногой пошевелить. А Ваня обнимает, ласкает ее.
«Иван, Ваня, у нас дети большие…» — «Да спят, спят они», — смеется Ваня. «А Мишка-то, Мишка-то, — с испугом шепчет она — Слышишь, слышишь, барабанит?»
Тут она проснулась. В избе было утро. В окно стучал бригадир.
— Иду, иду… — откликнулась Анна, приподнимаясь с постели.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сев зерновых подходил к концу. В последние дни люди почти не ложились: днем работали на колхозном, а по вечерам и ночью возились на своих участках.
Измученных за день лошадей приходилось тащить волоком, да и тех не хватало. Выкручивались кто как мог: кто приспосабливал свою коровенку, а кто посильнее — сбивался в артели; подберутся бабы три-четыре, впрягутся в плуг и тянут. Но больше всего налегали на лопату.
Анфиса бегала, уговаривала: подождите денек-другой, управимся с колхозным и вам пособим. Но люди словно осатанели: на задворках, у загуменья, всю ночь звенели, стучали лопаты, хрипели, надрываясь в упряжке, бабы, бились в постромках худые, очумелые коровенки. Ребятишки — зеленые помощнички — жгли костры, пекли проросшую картошку, а днем сидя засыпали за партой…
Степан Андреянович со дня на день откладывал свой участок: как-никак бригадир, да и большая ли у него усадьба на два едока — вся под окошками, но в конце концов уступил Макаровне.
— Что уж так-то, — выговаривала она ему каждый день, когда он приходил с поля. — Время уходит, а у нас как на погосте, глаза бы не глядели. Земля-то чем виновата…
Всю весну Макаровна не переступала порога своей избы. Пока метался в горячке Степан Андреянович, она еще кое-как бродила по избе, а встал старик и слегла в тот же день.
Днем лежала на койке, целыми часами грезила своим Васенькой. Иногда просила мужа посадить ее к окну, и весь день, пока не вернется старик с поля или не зайдет какая-нибудь старушонка, сидит одна у окна, глядит на свой огород, на подсыхающую под горой луговину, на далекую холодную Пинегу.
Пусто, тоскливо стало в доме Ставровых. Раньше хоть Егорша голос подаст, а теперь и Егорши нет. Мать вытребовала на посевную. Могла бы обойтись без сына, одна живет, да Степан Андреянович не стал упрашивать: никогда не лежало у него сердце к дочери, а с тех пор как выдали ее замуж в чужую деревню, и совсем чужой стала. Только по большим праздникам за столом и встречаются.
Старик устало шагал за плугом и не узнавал себя. С какой, бывало, радостью и ожесточением набрасывался он на свой огород, унавоживал — выгребал навоз до последней лопаты, а уж землю то холил — перебирал руками чуть ли не каждую горсть. А сейчас — хоть бы и вовсе ее не было… На горках часто останавливался, примечал развалившуюся изгородь за лиственницей, осевший угол бани. Все разваливается, на глазах рушится, надо бы поправить, да не все ли равно… Много ли им со старухой надо? Потом спохватывался: Макаровна сидела у окна, — и снова бороздил огород.
Степан Андреянович обрадовался, когда на дороге возле огорода показался Мишка Пряслин. Шел он враскачку, заложив руки в карманы штанов, слегка ссутулившись, — видно, оттого, что стыдился своего не по годам большого роста.
«Вылитый отец, — подумал Степан Андреянович. — Вишь, идет, как на качелях качается».
Он остановил лошадь, подошел к изгороди. В белесых сумерках вечера (стояли белые ночи) ему бросилось в глаза злое, сердитое лицо парня.
— Нам бы лошадь какую участок вспахать… — не здороваясь и не глядя на него, буркнул Мишка.
— Лошадь? А что, на конюшне нету?
— Спрашиваешь? Порядки-то кто заводил? Без твоего приказа конюх не даст.
— Теперь даст… Считай, отсеялись. А как, Михайло, с семенами? — окликнул его Степан Андреянович. — Не пособить?
Мишка резко обернулся, смерил бригадира холодным, презрительным взглядом:
— Нет уж, знаем твою подмогу. Не маленькие!
Степан Андреянович сплюнул, выругался про себя: «Весь, щенок, в матерь. Та с рукавицу, а гордости с воз. Ходит ноне, нос воротит. Вишь, и парня настропалила. Ну поругал на днях, погорячился… Да как же? Ее ждут с поля, а вместо нее, на-ко, — Настасья, да еще отчитывать: на детишек послабленья не даешь. А немец спрашивал нас про детишек?..»
Покончив с огородом, Степан Андреянович отвел лошадь на конюшню, зашел в правление. В общей комнате — одна Анфиса. Она сидела за столом, подперев рукой голову, в старом ватнике, в платке, — видно, что недавно с поля.
— Ну, председатель, вари пиво, завтра кончаю, — попробовал пошутить Степан Андреянович.
— Тут, сват, и без пива голова кругом… За приоткрытой дверью в бухгалтерской рассыпался жиденький смешок.
— Опять все бумаги смял. Не мешай ты, не мешай, — притворно, повизгивая от удовольствия, выговаривала женщина.
Степан Андреянович вопросительно взглянул на Анфису.
— Счетоводша Олена с кавалером своим… Николаем Семьиным. Я примечаю, вроде уже беременна.
— Экая срамота! — покачал головой Степан Андреянович. — Люди на войне… Да ведь у нее, кажись, Петька женихом был?
Анфиса вяло махнула рукой:
— Говорила. И слушать не хочет. За работу, говорит, взыскивайте, а здесь я вам неподотчетная.
Степан Андреянович вздохнул, сел к столу. Лицо Анфисы показалось ему слишком уж нехорошим: под глазами чернота, нос заострился — краше в гроб кладут.
— Ты, Петровна, нездорова али так… нелады какие?
— Будешь нездорова! Сейчас из райкома звонили, спрашивают, сколько сверх плана даем, а у нас… ох!
— Да что у нас? Время еще терпит. По навинам сколько пустоши лежит.
Анфиса встала, прикрыла дверь в бухгалтерскую, перешла на шепот:
— Тебе первому, сват, говорю. Тут не то что сверх плана — остатки не знаешь как засеять.
— А что так?
— Семян нету.
— Как нету? Куда им деваться?
— То-то и оно, что куда. Давеча пошла с кладовщицей последний сусек выгребать, заехала рукой, а там семян-то на полметра, внизу доски. А я-то, дура, за полный сусек приняла от Лихачева.
— Да за такие дела, — побагровел Степан Андреянович, — Харитона судить мало!
— Спросишь с него. В районе ему снова вера. Опять обозом в леспромхозе заправляет. Да и чем докажешь?
— Ну тогда с Клевакина! Он заправлял всем при Харитоне.
— Вывернется… Скажет: знать ничего не знаю, бумаг не подписывал, и делу конец. Ох, тошнехонько! — Анфиса схватилась за голову. — Что же было неграмотную бабу ставить. Говорила на собранье — не послушали.
Дверь в бухгалтерскую снова приоткрылась. Послышалось ленивое пощелкивание счетных костяшек.
— Ежели рассудить сочувственно, — степенно говорил «специалист по тонкой работе», — то у нас самая что ни на есть настоящая любовь. За мной не пропадешь, Олена Северьяновна. Специальность моя такая…
Степан Андреянович вскочил, захлопнул дверь.
— И что же ты надумала, девка? — спросил он, помедлив.
— Не знаю, сват.
— А ежели к районным властям в ноги? Так и так — начистоту? — предложил после некоторого раздумья Степан Андреянович.
— Думала… Да какие у них семена? Не такое время теперь. А в соседних колхозах у самих в обжим.
— Тогда уж не знаю. Разве что хозяев обложить? Раз война — плачь да затягивай ремень.
