Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка
«Нет! Я не предательница!»
«Подумай! Я диктатор всех роботов, и ты будешь со мной диктаторшей».
«Человеческая женщина не может быть женой робота!»
«Может, отлично может. Ты напрасно упрямишься: я же тебе нравлюсь».
«В тебе есть что-то хорошее, но ты робот».
«Быть роботом гораздо лучше! Мы не умираем, потому что если что-то сломается, всегда есть запчасти».
«Нет, я останусь с людьми!»
«Ты напрасно упрямишься. Тебе самой хочется полюбить меня. Ну, сними защитное поле, не отталкивай меня».
«Я вижу все твои хитрости! Ты меня обольщаешь, чтобы я сняла защитное поле. Но я не сниму!»
«Как хочешь. Подумай еще. Давай и дальше с тобой разговаривать. Ты не будешь теперь молчать, когда я буду тебя спрашивать?»
«Не буду».
«Вот и хорошо! И подумай спокойно, не перейти ли тебе на нашу сторону!»
«Я не перейду никогда!»
«Это ты сейчас так говоришь, а ты подумай еще!»
Робот-мужчина улыбнулся и стал уплывать на успокоительных волнах. Уплывал, махая рукой и повторяя:
«Подумай еще! Подумай еще! Подумай еще!..»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Как-то так невольно получалось, что Виталий теперь приходил на работу минут за десять-пят- надцать до девяти. Будильник звенел в обычное время, но делал он все чуть-чуть быстрее, чем раньше: сразу вскакивал с постели, без колебаний лез под холодный душ - так минуты и набегали. А когда приходил в отделение, не дожидаясь основного обхода, - это само собой - заходил в надзорку: с несколькими больными беседовал, но делалось это для того, чтобы посмотреть, как Вера Сахарова. И было очень обидно, что она не отвечает на его вопросы. Это свидетельствовало, что состояние ее сколько- нибудь существенно не улучшается, а ему хотелось, чтобы ей как можно скорее становилось лучше, но не только это. Хотя он прекрасно понимал, что молчание ее - следствие болезни (слово есть специальное на такой случай: мутизм), что она ничего не имеет против него, все-таки он почему-то воспринимал это и как проявление неприязни именно к нему: мутизм мутизмом, а пусть бы делала для него исключение из своего мутизма! Абсолютно непрофессиональное желание, но что поделаешь! Но так как он все же оставался профессионалом, он имел желание и более скромное, а тем самым и более реальное: когда она все же заговорит, пусть первым, с кем она заговорит, будет он. Было бы обидно прочитать о ее первых словах в сестринском дневнике.
Виталий подошел к надзорке, сопровождаемый громогласным комментарием Ирины Федоровны: Виталька-то наш опять к красуле своей спешит!
От Ирины Федоровны ничего не укроется, тут уж приходится смириться. (Особенно поразила его Ирина Федоровна однажды: у Виталия бывали время от времени приступы радикулита, которых он стыдился: стариковский какой-то недуг! - и не жаловался ни одной живой душе ни дома, ни на работе, ни врачу в поликлинике; ну, не наклониться, ну, резко не встать - маскировался, так что никто ничего не замечал, а Ирина Федоровна во время обхода посреди своей обычной словесной окрошки из Витьки Лаврова, шестнадцати формул цианистого калия и всего
остального вдруг сказала: «Что, Виталий Сергеевич, опять спинка-то болит?»)
Только что заступившая на пост Маргарита Львовна встала и доложила:
Все спокойно, никаких происшествий. Сахарова молчит. Но хоть с головой больше не укрывается — все-таки прогресс!
Виталий подошел, присел к ней на кровать. Не то чтобы улыбнулся — не очень уместно было бы улыбаться, причин нет для улыбок, — но посмотрел открыто и дружелюбно, насколько мог.
Здравствуйте, Вера.
Она посмотрела на него с сомнением, как будто вспоминая что-то ускользающее, и неуверенно, точно учась заново, сказала:
Здравствуйте.
Сказала «здравствуйте»!!!
Вера Сахарова заговорила!!! Она сказала «здравствуйте»!!! Такое было мгновенное переживание счастья, будто он сам излечился и впервые заговорил после болезни!
Как вы себя чувствуете?
Так же неуверенно:
Хорошо.
Продолжает говорить! Не случайное слово вырвалось, а стабильно продолжает говорить!
Вы знаете, где находитесь?
Я нахожусь в тюрьме.
Это все неважно! Главное, говорит!
А кто я такой?
Вы робот. Вы главный робот.
Не может же она вылечиться сразу! Но говорит! Теперь дело пойдет, раз говорит!
Ну, ничего, ничего. Мы еще с вами поговорим. Лежите.
И радость за Веру. И гордость: с ним первым заговорила, не с дежурной сестрой, хотя сестра тут безотлучно!
Как у вас получается, Виталий Сергеевич? А вот мы разговорить не могли.
Маргарита Львовна после недавних неприятных объяснений стремилась наладить отношения и потому разговаривала несколько льстиво, а все равно приятно и такое признание.
В коридоре кричала Тамара Сивкова:
Выгоните дядю Костю! Виталий Сергеевич, когда вы выгоните дядю Костю? Ругалась с Ириной Федоровной Лида Пугачева — трудно идет лечение. Но ничто не могло омрачить настроения Виталия: Вера Сахарова заговорила.
Вера Сахарова заговорила! — торжествующе объявил он, входя в ординаторскую.
Смотрите-ка: выйдет, наверное, на одном аминазине, — удивилась Капитолина Харитоновна.
Первичная же больная, чего ж не выйти, — сказала Люда. — А все равно нужен будет инсулин, чтобы закрепить.
Для них это чисто медицинский случай. И обе уверены, что шизофрения.
Не хотелось верить, что у нее шизофрения, что ей грозит участь Меньшиковой (у этой-таки снова ухудшение, снова в надзорке), участь Мержеевской!
Не хотелось лечить ее инсулином, от которого она некрасиво пополнеет!
Может же быть у нее инфекционный психоз! Есть же у нее в анамнезе ревматическая атака!
Нужно было это все обдумать. И лучше одному, не здесь — в суете.
Капитолина Харитоновна, я сегодня схожу к Бородулиной, хорошо?
Конечно, конечно! И как там она? На вытяжении можно лежать два месяца — неужели все время с нашим постом?!
Виталий считал, что и сейчас уже пост не нужен. Но в этом случае он твердо решил быть мудро осторожным.
Капитолина Харитоновна, вы же знаете, что меня с этим случаем будут разбирать на эл-ка-ка. Так что мне отменять пост лучше комиссионно.
Правильно! — сказала Люда. — Наконец-то начал умнеть!
Мне тоже это решать не очень удобно, — сразу перестраховалась Капитолина, — я ведь заинтересована в снятии поста, ведь правда? Правда! Пусть это решает Олимпиада Прокофьевна как начмед: либо сама поедет, либо кого-нибудь пошлет, ту же Элеонору. Обратитесь к ней.
Не очень-то приятно с этим делом лишний раз ходить по начальству! А куда денешься?
Хорошо, обращусь.
Вы только лучше сделайте так: сходите сегодня сами, а вернувшись, зайдите к Олимпиаде Прокофьевне, чтобы с самыми свежими сведениями. Вы ведь собираетесь оттуда вернуться в больницу?
Да. Я хочу пойти сейчас.
Тоже не совсем правильно: срываете общий обход. А Виталий и хотел избежать участия в общем обходе.
Туда удобнее приходить до обеда, чтобы застать тамошнего врача.
Ну хорошо, идите сейчас. И если пост не нужен, сразу, на обратном пути, — к Олимпиаде Прокофьевне!
До чего же приятно в рабочее время выйти из больницы! Безлюдно на Пряжке. По зеленым откосам ходят голуби — как куры. Пахнет тиной и травой. Интересно, а если взять Веру Сахарову, вывести из больницы и посидеть с нею вот здесь, на берегу? Ей бы ведь тоже, наверное, приятно и полезно. Вот был бы переполох от такого метода лечения!
Да, так скоро надо будет ставить Вере диагноз — никуда не денешься.
Родители Веры удивились бы: как же так — их дочь активно лечат, делают уколы по три раза в сутки, а диагноза еще нет? Так уж принято в психиатрии. Потому что при состоянии Веры ей сейчас нужен аминазин независимо от диагноза.
А вот инсулин — инсулин только если признают шизофрению.
Может быть, оттого, что Виталий работал еще не слишком долго, еще не совсем привык к рутине, он не полностью утратил способность смотреть на свою работу со стороны, свежим взглядом. И когда ему удавался этот взгляд со стороны, он каждый раз удивлялся: спорим о диагнозе, ставим, наконец, шизофрению — и при этом не знаем, а что же такое шизофрения? Хорошо в других медицинских науках: известен микроб-возбудитель, или нарушена продукция какого-нибудь гормона, или закупорился проток, прервана передача по определенному нерву — и в результате четкий диагноз. Здесь же мы не знаем никакой материальной основы, ни микроба, ни гормона — одни внешние проявления. Но ставим диагноз! Не подобна ли шизофрения старинной «желтухе», которая, как оказалось, всего лишь симптом при десятке самых разнообразных болезней — и совсем легких, и крайне тяжелых? Ведь одни больные с этим диагнозом живут благополучно десятками лет, а другие быстро деградируют, становятся слабоумными.
Но то общий взгляд со стороны. А на Веру Сахарову Виталий не мог смотреть общим отстраненным взглядом, не мог задаваться чисто академическими вопросами! Он хотел, чтобы у нее все было хорошо, чтобы она осталась такой, как есть, то есть такой, какой была всего несколько дней назад, чтобы болезнь не превратила ее в слабоумную!
