Андрей Дай - Поводырь - 4
- Кузнецов? Никак Дмитрий Львович? И он здесь?
- Точно так, Ваше превосходительство. Как литографические станки прибыли, так и он с ними. Евгений Яковлевич им тут же и правое крыло казачьей станции выделил. И господин жандармский поручик там же изволили поселиться.
Сердце тревожно сжалось, и тут же отпустило. Явись сотрудник политической полиции по наши с Кузнецовым и Колосовым души, местный комендант вряд ли чувствовал бы здесь себя так вольготно.
- А поручик-то к чему?
- Ну как же, как же, Ваше превосходительство. Положено же так. Литография дело такое... А ну как они, не дай Господь, прокламации какие-нибудь печатать станут?
- Ах, ну да. Пошлите за ним. За Кузнецовым. Поручики меня не интересуют.
- Конечно, Герман Густавович. Из конторы и пошлю. Это совсем рядом. Станция-то, поди, сразу за Лерховским столбом от конторы будет...
- Как вы сказали, Василий Степанович? Каким столбом?
- А... О! Так это Илья Петрович распорядился, - удивился в ответ Пятов. - На площади, прямо перед управлением, чтоб колонна стояла из чугуна, в вашу, Герман Густавович, так сказать, честь. Как основателю заводов. Их превосходительство посчитал, что раз в Барнауле Демидову стоит, так и у нас должен быть.
- Зря, - поморщился я. - Не я же один... Да и как-то это...
Чертовски приятно, конечно. Но, стоит лишь на минуту задуматься... А станут ли досужие кумушки разбираться в том, кто именно отдал это самое распоряжение? Или сразу решат - Лерхе, дескать, гордыню тешит.
- Написали-то на столбе чего?
- Так сейчас и сами... Ваше превосходительство.
На счастье... Или... Черт его знает, в общем. К добру ли, к худу - столб оказался всего-то с метр высотой. На маковке - золоченый двуглавый имперский орел, а по самой чугунной чушке надпись: "Во славу Российской Империи железо сие здесь делать. Герман Густавович Лерхе. 1865 г." Ладно хоть так. Кто-то умный догадался Империю ввернуть. Иначе - совсем было бы... Не комильфо.
- Саму площадь уже назвали как-нибудь?
- Нет... Землемеры только весной из губернии прибыть обещали... А народ... Вы простите, Ваше превосходительство. Это само собой как-то вышло. Кто-то из чумазых первым сказал, тут и все подхватили...
- И все же?
- Германской называют, - тяжело вздохнул Пятов.
- Да? - засмеялся я, расслабляясь. Если бы кому-то в голову пришло обозвать административный центр поселения Лерховской - все было бы намного хуже. Оставалось только себе еще памятник прижизненный поставить, и все. Конец всему. Этого бы даже самые покладистые мои покровители не простили бы.
- Перед церковью нужно другой столб поставить. Александровский. Выше и... больше. Такой, чтоб это... недоразумение, и вовсе малюсеньким казалось. И ту площадь Александровской назвать. Хорошо бы и памятник Государю Императору, но на то его дозволение требуется. А столб... гм... От чистого сердца, от верноподданных. Понятно?
- Точно так, Ваше превосходительство, - инженер только что честь по-военному не отдал. Надеюсь, он действительно осознал - насколько это важно. И как меня расстроил этот символ признания заслуг моего Герочки.
Даже присутствие в Троицком жандармского поручика не так сильно могло по мне ударить. Понятно, что он немедленно отправит донесение в Томск или Омск о моем пребывании на заводе. Но в этом случае за меня само время. Телеграф сюда придет только вместе с железной дорогой. А пока бумага, вместе с угольными караванами, доберется до того, кого это может действительно интересовать, я уже буду на пути в Колывань.
В конторе, кроме собственно заводчан, бывшего учителя и редактора неофициального приложения к Томским Ведомостям, и коменданта Колосова, меня ждал пухлый, перевязанный нитками и заляпанный сургучом в пяти местах, пакет. От Карбышева, пояснил Кузнецов, окончательно лишая большей части моего внимания для своей новой игрушки - литографии. Супруга Варешки закончила подбирать фотографии для давно нами задуманного альбома, должного продемонстрировать потенциальным переселенцам, как вольготно и богато живется в Томской губернии.
По мне - так совершенно ничем не примечательные фото. Какие-то люди, позирующие на фоне обычных домов. Пасущиеся на лугу, судя по пейзажу - где-то в Барабинской степи в окрестностях Каинска, небольшое стадо коров. Группа дородных теток в расшитых узорами платьях, со щекастыми детишками на коленях. Вид с Оби на вытянувшиеся вдоль реки громадные амбары. Эти я своими глазами еще не видел. Только отчет читал о завершении их строительства и начале процесса заполнения припасами для переселенцев. Несколько изображений пароходов - на середине реки с тремя баржами на прицепе, у причала на погрузке... Горы мешков, коробок и ящиков из-за которых едва видно краешек трубы и мачту "Ермака" - это уже Черемошниковский порт, трудно спутать с каким-то другим местом.
Казачья станица. Почтовая станция - как фон для подбоченившихся, накрутивших усы кавалеристов. Торговый караван подвод в пятьдесят под сенью двухсотлетних, реликтовых сосен - это место тоже мне хорошо знакомо...
А вот литографии пока у Кузнецова выходили отвратительные. Резкие, излишне контрастные границы изображений практически не наполненных полутонами. Германа заинтересовала сама возможность печати изображений, а мне так эти оттиски напомнили первые опыты копирования на "ксероксах" годов этак восьмидесятых... другого мира, конечно.
Колосов порадовал куда больше. По его сведениям число работающих на самих заводах, и смежных, включенных в общую структуру, предприятиях превысило полторы тысячи человек. Добротным жильем обеспечены были еще далеко не все, но и в землянках, как это было летом, никто больше не теснился. Дома строили одновременно три артели, невзирая на протесты заводских специалистов, отбирающие больше половины выделенных на расширение производства стройматериалов.
Появилась насущная необходимость в возведении больницы и школы в Троицком. С ростом количества цехов инженеров и опытных мастеров больше не становилось. И, как следствие, из-за недостаточной квалификации - росло количество несчастных случаев. На счастье, пока обходилось без смертей, но врач, всегда готовый оказать помощь, нужен был уже сейчас.
А школа при заводах вообще-то уже была. Появилась чуть ли не сразу после того, как сюда стали переносить основное производство, и Колосов стал местным комендантом. Скучающие без привычных, присущих крупным городам, развлечений инженеры охотно откликнулись на предложение подпоручика в отставке - поработать преподавателями различных дисциплин детям рабочих и селян. Потом, когда о проекте прознал Чайковский, и на содержание этого, так сказать, учебного заведения стали выделятся средства из бюджета концерна, при школе появились мастерские. Вечерами, желающие претендовать на звание мастера, рабочие проходили там подготовительные, к экзамену, курсы. Тем не менее, количество учеников росло, и выделенного помещения уже не хватало.
Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей, и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.
К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторское жалование, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверх больших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.
Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника, сдернув полотенце. Рельс! Кусок, в пол аршина, самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной - в три сажени - длинны, в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!
Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.
И все-таки, как бы рад я не был. Как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия, я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед возможно содержащимися внутри плохими новостями.
Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя - что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое...