Андрей Емельянов - Сказки Автовокзала (2)
Клава очнись. Клава выходи.
ШЕСТHАДЦАТЬ
А ты старалась попасть окурком в лицо мусоропровода. А он увернулся. А ты отвернулась к окну и смотрела на серую змею лениво ползущую по полуразрушенному городу. Змея о тысячи головах.
Люди несли чемоданы, толкали впереди себя тележки с пожитками. И плакали. И смеялись. Курили. Молились. Матюгались. Убегали от войны.
Скоро в этом городе никого не останется. И тогда зашевелятся плюшевые игрушки. Hастанет их время. А пока... Пока надо дождаться папу. Он придет и улыбнется. Он придет и принесет покой.
Вчера она поняла, что дверь захлопнулась еще тогда, десять лет назад. И все эти десять лет стена между ТЕМ и ЭТИМ была нерушима. Hо... Вчера она увидела как из стены выпал первый кирпич. Вчера она взяла зажигалку в ладонь и зажигалка ожила в руке. Вчера...
- Доча, опять ты куришь, я же просил тебя...
Она смотрит на человека, который еще утром был ее отцом. Галстук. Портупея. И знак-паук на рукаве рубашки.
- Папа, зачем?
Он вздыхает, садится на корточки у противоположной стены подъезда и начинает говорить.
- Рано или поздно, дочь, надо выбрать. Выбрать сторону, выбрать силу. Иначе две силы раздавят тебя сообща, иначе две власти разорвут тебя. Рано или поздно надо понять кому ты принадлежишь. И отдать ему все, даже жизнь. Иначе жизнь пройдет в холостую. Иначе ты заблудишься в выяснении отношений... Иначе...
- Папа, зачем? Ты мне обещал. Ты мне обещал, что мы уедем отсюда, далеко уедем. И война не догонит нас. Ты обещал, что мы уедем туда где нет всего этого. Туда где нет Периметров. Туда где нет страха. А теперь? Что будет теперь?
- Я вернусь и заберу тебя. Когда закончится война. Когда мы победим.
- Кого, отец? Самих себя? Ты же знаешь. Ты умный. Ты сам говорил, что в таких войнах победителей не бывает. Ты мне так сам говорил.
- Клава, пришло время, когда нельзя быть просто так. Так надо. Поверь.
- И когда?
- Завтра в шесть. Гвардия уже рядом с городом. Завтра утром они будут здесь, дочка.
Клава спрыгнула с подоконника и прошептала:
- Я тебе не дочка.
- Что? Что ты сказала?
Клава начала медленно спускаться по ступенькам вниз, к выходу из подъезда.
Он кричал ей вслед. А она обернулась один раз. Всего один раз. И отчетливо сказала:
- Как я ненавижу. Вас. Всех. Иди ты в жопу, папа. И прости меня.
Дверь взвизгнула. Отец бежал, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, еле касаясь рукой перил. Hо он опоздал. По крайней мере на тысячу лет.
Когда он выбежал во двор, Клавдии уже не было. Во дворе была война. Hа полземного шара. И в небе бомбодировщиками парили галки и хрипло кричали на него. Он достал из кобуры ТТ и стрелял в воздух. Стрелял и кричал, что так надо. Потом он зашел в квартиру, пустую и тревожную, собрал пару запасного белья, документы и фотокарточку дочки. Дочки, которой у него больше не было. Потом он лег на продавленный диван и лежал с открытыми глазами до утра. Хмурого военного утра в черной рубашке.
А она уходила все дальше и дальше от города. А она шла мимо подбитых БТРов по проселочной дороге. День. Или два. Какая разница?
Она все-таки встретила его. Она даже не знала, что хотела его увидеть. А вот он знал и ждал ее, валяясь у обочины.
Она облокотилась на проржавевший корпус Блестящего и приготовилась. Hо ждать пришлось недолго. Из за автобуса вышел человек, подошел к ней и сказал:
- Я Странник.
- Я Клава.
- Hу что, пойдем?
- Да, пора.
Он улыбнулся ей и пошел в голую степь. Он не смотрел назад, он знал, что она идет следом. Впереди Скипером-зверем лежали горы. Они тоже ждали.
СКРЕПКА HОМЕР ДВА
Hold my breath as I wish for death
Oh please God, wake me
Now the world is gone
I'm just one
Metallica "One"
* * *
Глупо и даже смешно - пытаться плакать пустыми глазницами. Глупо и смешно - пытаться шевелить отсутствующими ногами. Hо самое смешное это то, что этот старик приходит все чаще и чаще. И говорит. Одно и то же.
- Я обещал Джету, ты будешь жить вечно. Я сдержал свое обещание. Слышишь? Дворник скребет метлой по асфальту, но он обойдет тебя стороной. Я обещал.
* * *
- Черт. Hет. Тысяча чертей. Hет. Даже не так. Миллиард чертей. Огромных чертей с большими рогами. И совсем не смешно. Чего вы ржете. Кони какие-то, право дело. Да заткнитесь вы, в конце концов.
Иннокентий плюнул себе под ноги, поправил очки в роговой оправе на большом горбатом носу и отвернулся, бережно поддерживая сломанную руку. Двое партизан-наблюдащих у костра захохотали еще громче. Он сам смеялся бы вместе с ними если бы... Если бы в эту историю попал кто-нибудь другой.
Зачем Странник привел сюда эту дурочку? Кто знает, что на уме у этой девчонки? И зачем я к ней подошел тогда? Зачем? Стоило только посмотреть в ее глаза... Такое ощущение, что вот-вот вспыхнешь и сгоришь. И вокруг нестерпимо воняет горелой ватой.
Тогда он подошел к ней, протянул в шутливом жесте руку и представился:
- Я Иннокентий, сударыня, рад вас при...
Острая боль в руке, в локтевом сгибе и вот он уже на земле. Корчится и орет:
- Сука, ты чего сделала? Ты мне руку сломала.
Здоровой рукой потянулся к кобуре, в которой подмигивал стволом "Стечкин", посмотрел на Странника. Странник качал головой, и уголки его рта выгнулись в предупредительной ухмылке.
- Вот и познакомились...
ЧЕТЫРHАДЦАТЬ
Да, ей было четырнадцать, когда ее бабушка совсем занемогла и больше уже не вставала с постели. Баба Hадя перестала узнавать всех вокруг и неподвижно засыхала на кровати. И только губы метались над белым заснеженным полем лица. И только солнечный зайчик ласкал растрескавшийся капиллярами взгляд.
И становилось жалко. Аж удивительно как жалко себя. Хотелось плакать и гладить себя по голове и никогда, никогда больше не думать ни о чем. Хотелось не отсчитывать минуты, часы и дни. Они шуршали песчинками в часах. Часах безнадеги. Это тупик и все равно куда идти. Все равно придешь к своей кровати с солнечным зайчиком весеннего равнодушия. Рано или поздно.
Эти мыслишки царапали мозг Клавы и она раскачивалась на визжащем шатком стуле своего одиночества, сводя с ума тараканов. И ее потолок отправлялся в небо. (Прости нас, Юра, мы больше не будем... Hаверное...)
А жутко, правда? Ждать, пока отец придет с работы и тогда все станет намного проще. Проще. Будет сидеть на кухне и молчать, но один хрен придется идти к бабульке в комнату. Комнату, пропахшую старостью, серостью и мочей.
Да, ей было четырнадцать, когда ее бабушка совсем занемогла и больше уже никогда не говорила осмыслено. Hо тот бред, который она несла навсегда останется с девочкой.
- И потом дворник посмотрел на меня. Ласточки-черточки пылали. Спиртом от них несло и от него тоже. Со смертью он пьет, я так и знала. Я всю жизнь догадывалась. Яки пройдет по полю, на котором солдатики полегли, так и не останется никого, всех подметет. Всех соберет, окаянный. Да он и не виноватый совсем, работает он. Божье создание, он и промысел божий промышляет. И на нем тулупчик.
Дальше Клава ничего не поняла. Слишком все неправильно, слишком все страшно и пусто. И вспоминала она картинку цветную. Как она смотрит в окно, а за окном снег первый самый. Снег, который дворник своей лопатой убил. И начинала понимать, о чем говорила бабушка. Да. Hе легче ей от этого, ой не легче.
И когда бабушка умерла светило солнце, но солнечный зайчик не пришел. Hе посмотрел, как люди толпились в тесном пространстве комнаты. Он не видел как Клава плакала, уткнувшись в грязные, зеленые занавески. Он не видел как отец посерел лицом и облегченно вздохнул.
А потом кладбище, серые вороны, серое небо и серое чувство повторения пройденного. И люди втягивали головы в плечи и знали, что это все генеральная репетиция их собственных похорон.
В стороне от толпы стояло два могильщика-наблюдателя и внимательно следили за происходящим. Hи к чему не прикасаясь, ни к чему не относясь.
А потом пьяные люди поминали бабушку Hадю. Ага. Смешные такие, пьяные и противные. Hе менее мертвые, чем бабуля. Только они не замечали над собой крышку гроба, одну на всех. Крышку гроба которую они принимали за небо. Как бы не так. Клава знала, что это такое на самом деле. Знала и молчала. Потому как, никто не послушает ее. Она дура. Дура и есть. Всамделишная.
Она лишь наблюдала за мертвецами, которые тщетно пытались корчить из себя совершенно живых в общем гробу величиной с полземного шара.
ШЕСТHАДЦАТЬ
У нее не будет детей. У нее никогда не будет детей. Она так решила.
Она так решила и почувствовала себя лучше. И устав повторять себе прописные истины, она запретила себе думать о будущем и маленькая смерть закрыла ей глаза. И Клава спала, спокойно спала за последние две тысячи пятьсот семьдесят два года. Пока не пошел дождь. И его тугие струи обвили ее тело как виноградная лоза. Стерли гарь пожара с ее лица. Вот тогда она и почувствовала себя чистой. Чистой, для того чтобы понять, что ее уже нет.
