Неизв. - i_166602c1f3223913
нее… У людей, господин поручик, дозвольте доложить, разные бывают слабые
стороны. Вот, например, в Инонице жила одна портниха, которая…
– Замолчите, Швейк, или я вас проткну на месте, – проскрежетал поручик.
– Ведь вам совершенно нечего вмешиваться в это дело. Ну, вставай, прорва, ненасытная утроба! – накинулся он на Балоуна. – А ты, Швейк, –продолжал поручик, увидя, что тот все еще стоит навытяжку, – если ты
только пикнешь, то отведаешь вот этой штучки.
И поручик с яростью взмахнул обнаженной саблей.
– Я только хотел сказать, – блаженно улыбнулся Швейк, – дозвольте
доложить, господин поручик, что такая смерть была бы для меня желанна и
приятна. Говорят, что смерть от руки своего господина сладка. В отрывном
календаре, господин поручик, я как то раз прочел об этом рассказ, очень
трогательный и интересный! Во Франции жил один маркиз, и у него был
старый камердинер; и когда там началась революция и крестьяне всюду
стали громить имения, этот маркиз по ошибке застрелил своего
камердинера. И когда камердинер уже кончался и маркиз хотел послать за
доктором, камердинер сказал: «Не надо посылать, ваше сиятельство; я
умираю охотно. Разве, когда, вы угодили мне в пах и я взвыл от боли, вы
не воскликнули: „Боже мой! Это ты, Жозеф? Прости меня“ Это меня вполне
удовлетворяет». И он умер, совсем умер. Так что дозвольте доложить, господин поручик, теперь вы можете меня заколоть!
Швейк расстегнул две пуговицы своей куртки, отступил на шаг и
продекламировал:
Пронзи холодной сталью грудь мою,
Чтобы потух огонь в моей груди…
– Швейк, болван, скотина, неужели мне из за вас сойти с ума? Иисус
Мария, ведь мне же придется самому застрелиться из за вашего идиотства, – простонал бедный поручик, хватаясь за голову. – О, мои нервы, мои нервы!…
– Нет, этого вы не делайте, – резонно заметил Швейк, застегивал куртку, – так как это было бы, дозвольте доложить, господин поручик, большой
глупостью. Потому что, если вас застрелят русские, то Австрии ваша
смерть обойдется дешевле. В противном: случае казне придется терпеть
убыток, потому что патроны в револьвере ведь тоже чего нибудь да стоят.
А знаете, господин поручик, стихи про холодную сталь и огонь из оперетки
на Виноградах; это там такие вещи ставят. И публика там внимательно
следит за всем и принимает участие в игре. Раз как то давали там одну
вещь, под названием «Король Венцеслав и палач»; и вот, дозвольте
доложить, король сидел в Кундратицком королевском замке, пил вино и все
повторял: «Божьи громы, божьи громы!» А один из приближенных всыпал ему
в кубок яду, чтобы избавиться от него; король то хотел было уже выпить и
поднял бокал, а одна старушка на галерке испугалась, да как закричит: «Не пей, батюшка, не пей, отравишься!» А в другой раз опять…
Поручик Лукаш заткнул уши, свирепо взглянул на Швейка, выкатив глаза
так, что они налились кровью, пнул совершенно обалдевшего Балоуна ногой
и обратился к старшему писарю Ванеку:
– Балоуиа трое суток подвязывать на два часа. Передайте это его
взводному. Ведь не приходится же сомневаться в том, что это он сожрал
колбасу?
И, не ожидая ответа, он пулей вылетел со двора. Швейк долго глядел ему
вслед своими добродушными, голубыми, как незабудки, глазами. А когда
затихло бряцание сабли по ступенькам лестницы, он повернулся к
огорошенному Балоуну:
– Видишь, идиот, какую ты кашу заварил? Ведь еще немножко, и тебя
повесили бы, как сукина сына! Вот я тебе уже во второй раз спасаю жизнь, но только уж. больше я этого никогда не сделаю, клянусь всеми святыми.
Разве ж порядочный солдат станет есть офицерскую колбасу? Если бы об
этом узнало его апостольское величество, наш император, то что он о
нашем брате подумал бы, о тебе и обо мне?
Но когда Швейк увидел, что вечно голодный великан плачет горькими
слезами и утирает их рукавом, он снял с его головы фуражку и нежно
погладил его по волосам.
– Ну, полно, не хнычь, не вой, как старая потаскушка, – стал он его
утешать. – Не стоит же реветь из за такого пустяка, как то, что тебя
подвяжут. Небось, нас ожидают еще худшие вещи. Знаешь, в Радлице жила
одна угольщица, так та всегда говорила: «Бог никогда не сделает такой
гадости, хуже которой он уж ничего не сможет придумать».
В это время пришел взводный с веревками и двумя солдатами. Они отвели
Балоуна в сторонку и подвязали его к молодой липе возле самой школы. Из
верхнего окна высунулся подпоручик Дуб и крикнул им: – Подвязать его, борова, покрепче, чтобы у него в глазах потемнело!
Чтобы стоял на самых цыпочках, словно балерина!… Взводный, если этот
субъект не будет привязан. как следует, я вас самих подвяжу, собственноручно! Вы меня еще не знаете; чорт подери, я вам говорю, что
вы меня еще не знаете!
И взводный так стянул веревку, что она врезалась Балоуну в тело.
– Не так крепко! Да наплюй ты на него! – ворчал Швейк. – Ведь это ж
форменный идиот, учителишка несчастный, шпак, штафирка! К подвязанному
приставили часового для наблюдения, чтобы наказанный не лишился
сознания. А наевшийся Балоун в избытке чисто чешского радикализма
обратился к Швейку со словами:
– Когда после этой войны наступит мир, я пойду к этому Дубу и скажу ему: «Плевать я на тебя хочу. У меня есть своя мельница, а ты голодранец
интеллигент без гроша в кармане!»
Время подходило к вечеру. Солнце уже садилось, окружая подвязанного
Балоуна кровавым сиянием. Солдаты загоняли в деревню стадо, пасшееся
весь день на лугах и в лесу. Мычанье коров и щелканье бичей напоминали
Балоуну его родной дом, жирную свинину и вкусный домашний хлеб. Слезы
снова навернулись на глаза. Он взглянул на солнце, которое опускалось
где то там, где стояла его мельница, и рыдания сотрясли его.
– Зачем, боже милостивый, ты не сотворил меня быком? – в отчаянии шептал
он. – По крайней мере, я никогда не знал бы такого голода! Сколько травы
я поел бы на тех полях, по которым нам пришлось проходить!
Взводный пришел лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и отвязал
Балоуна. Несчастный Балоун испуганно разглядывал багровые полосы на
исцарапанных кистях рук и потирал их, покачиваясь, точно пьяный. Швейк
утешал его:
– Не обращай внимания на такие пустяки. Здесь наказания никуда не
записываются, ни в какую книгу. А только, брат, строгости к беднякам
должны быть и на военной службе. Иначе, до чего бы мы дожили, если бы
людям все позволить? Вот мне, например, когда я находился б австрийском
плену, пришлось увидеть большой участок фронта, и всюду, скажу я тебе, царили крайняя строгость и дисциплина. У дейчмейстеров солдат
подвязывали, у тирольских стрелков подвязывали, в 66 м пехотном
подвязывали, а у гонведов даже надевали на них «браслеты». Весь мир, армия и Австро Венгрия держатся на строгости. Наказание должно быть, и
даже всемилостивый господь бог всех карает и тоже по головке тебя не
погладил бы, если бы ты слопал у него двухкиловую брауншвейгскую
колбасу… Ну, ладно, ступай ужинать. Мы тебе ужин то припрятали. Но
только помни: строгость с бедным народом должна быть, даже если все
кругом летит к чорту!
На парте в одном из классов лежал кадет Биглер, сконфуженный, бледный и
весь какой то позеленевший. На стуле возле него сидел поручик Лукаш, а у
изголовья стоял капитан Сагнер и с неудовольствием говорил: – Вот как, кадет Биглер! Значит, опять в лазарет? Прекрасно! Очень
хорошо! На приеме у врача вы уже были? Нет еще? Стало быть, вы
определенно еще не знаете что это такое?… Ну, а она была хорошенькая? А
сколько вам это удовольствие стоило? Проклятью бабы! Лукаш, а ты все еще
здоров? Я тоже; храни бог, чтобы я чего нибудь не схватил. Кадет, я
пришлю вам врача, а ты, Лукаш, откомандируй сюда Швейка, пусть он подает
кадету все, что ему захочется. Ну, до свиданья!
И небрежно, с некоторой иронией поклонившись, он вышел из комнаты.
Поручик Лукаш спросил больного:
– Значит, это у тебя на память о сестре милосердия? Этой блондиночке из
Польши? А она в самом деле была «фон»? Ах, вот как – даже настоящая
баронесса? Ну, что ж! Тогда это у тебя из благородной семьи! А пока что
я пришлю тебе Швейка; он уж сумеет развлечь тебя. До свиданья!
И он тоже ушел, посмеиваясь над безнадежным настроением кадета.
Кадета Биглера (так, по крайней мере, он предполагал!) в тот самый
вечер, когда подвязали Балоуна, повергло на этот жесткий одр болезни
некое любовное приключение. Он ходил в соседнюю деревню, где находился
полевой лазарет с хорошенькими сестрами милосердия. И вот одна из них с
места в карьер влюбилась в Биглера. Он, по взаимности чувств, подарил ей
