Алекс Белл - Жасмин
— Шутишь? Нет, ты шутишь, что ли? Я собиралась потратить несколько сотен фунтов и купить «Yamaha Silent Violin». Я просто… Боже, я о такой и не мечтала! Ты уверен, что мы можем себе её позволить?
— Еще как, — сказал он, махнув рукой и по-мальчишески задорно улыбнувшись. — Это инвестиция. Таким образом, когда ты станешь прославленной скрипачкой, тебе от меня не отделаться...
— Жасмин, — раздался шепот мамы у меня под ухом. — Пора. Иди играй.
Её голос тут же вернул меня к происходящему. Я сжала и разжала кулаки, но руки по-прежнему дрожали.
— Ты вовсе не обязана, если не хочешь, — спохватившись, сказала она. — Это ерунда. Перед службой я дала священнику диск с песней. Он может поставить его.
Я помотала головой, изо всех сил стараясь не расплакаться, а потому не могла говорить. Я должна играть. Должна ему сыграть. Я поднялась со своего места и на ватных ногах, которые грозили в любую секунду подогнуться, прошла вперед. Хотя, по правде говоря, все это было фарсом. Я делала это не для Лиама. Не ради него. Лиам мертв, едва ли его волновало, что я делаю или не делаю. Я должна была это сделать ради себя, в попытке урвать толику успокоения. Я подключила скрипку к усилителю и положила её на плечо, прижав подбородком, надеясь, что привычное движение заставит меня расслабиться хотя бы чуть-чуть. Но стоило моим пальцем прижать струны и взглянуть на гриф, как я ясно услышала голос Лиама двухлетней давности, когда он впервые вручил мне её, а я просто таращилась на неё в футляре — это была любовь с первого взгляда:
— Так и будешь пялиться или что-нибудь сыграешь?
Казалось, его голос эхом прокатился по церкви, хоть и прозвучал только у меня голове. Я неотрывно смотрела на гроб и мужчину, лежащего в нем, такого близкого мне и уже такого далекого. Лиам был здесь, в деревянном ящике, а я боялась, что могу в любую секунду бросить свою скрипку и ринуться к гробу, сорвать крышку, вцепиться в него, да так и держать, пока кто-нибудь не расцепит мои пальцы, как какой-нибудь чокнутой.
Я сделала глубокий вдох и подняла смычок. Не счесть, сколько раз я играла на этом инструменте, но сегодня мои руки так дрожали, что я не смогла правильным образом надавить на струны, и звук получился слабее. Я попробовала еще раз, но на этот раз я перестаралась, и вышло еще хуже, совершенно не похоже на ту красивую мелодию, которую я обычно извлекала из скрипки. Будто сама «Виолектра» отказывалась играть похоронную мелодию, потому что это было бы слишком ужасно, слишком душераздирающе, слишком разрушительно... Я сделала очередной глубокий вдох, отчаянно пытаясь успокоиться, но почувствовала легкое головокружение.
А потом я заметила, как мама привстала со своего места, собираясь подойти и усадить меня на место. Думаю, именно это заставило меня собраться. Я подняла смычок, и на этот раз нота прозвучала ясно и чисто. Идеально. Я играла эту песню для Лиама прежде, и теперь (играя для него в последний раз) хотела сыграть её хорошо. Но я не смогла заставить себя не плакать. Слезы катились по щекам к подбородку, мешая мне хорошо держать скрипку.
Доиграв песню уже до середины, я заметила, что Бен встал и вышел из церкви. Я понимала, какие чувства его обуревали. Как бы и мне хотелось выйти отсюда. Казалось, музыка, созданная мной, вот-вот вырвет мне сердце. Но я продолжила играть, а когда все было кончено, слепая от слез, я все же сумела сесть на свое место, к семье.
К окончанию службы платок, зажатый в моей ладони, больше напоминал размокшую тряпку. Я обшарила все карманы в поисках чистого. Я помнила, что привезла из дома кучу платочков, но не нашла ни единого. А потом поняла, что мама протягивает мне носовой платок, и благодарно приняла его.
Гроб вынесли на улицу. Пора идти. И тут впервые, идя за гробом, я поняла, что гроб несут только мужчины-гробовщики. Это было неправильно.
Это было категорически неправильно. Они не знали Лиама, и им плевать, что он умер. Мне следовало попросить его отца и Бена, и его друзей... я не должна была позволять незнакомым людям его нести. Я знала, что гробовщики наверняка задавали мне вопрос о доверенных лицах, но я совершенно не помнила этого. Если честно, я мало что помнила из разговоров с ними. В какой-то момент все стало как в тумане, одним размытым пятном. Я перестала переживать и просто соглашалась со всем, что мне предлагали они или моя семья. Ведь в сущности, это уже было неважно.
Разве имело значение, какую древесину выбрать для гроба, или псалмы, кто понесет гроб, что за еду поставить на панихиде... все это казалось таким бессмысленным.
Но теперь даже смешно, до чего это стало важным. Я про себя извинилась перед Лиамом, что похороны проходят не так, как должно, а потом стиснула зубы, чтобы не разрыдаться в носовой платок. Еще до начала церемонии я была преисполнена решимости ни в коем случае не плакать, а вот теперь не могла перестать. Меня бесило, что посторонние люди видели мои слезы — я должна была приберечь свою печаль для более уединенного места. Я не хотела, чтобы они видели мою боль, мне не нужно было их сочувствие, оно только усиливало мое чувство утраты. Я понимала, как они смотрели на меня: Бедная вдовушка... она еще так молода... а муж ведь её тоже был совсем молод... слышали, что это аневризма. Трагедия, просто трагедия...
Какая классная трагедия — её можно смаковать за чашкой кофе, посплетничать о ней перед началом трудового дня, словно ничего не изменилось, словно не произошло ничего ужасного, ужасного, ужасно неправильного, и теперь ничего уже не будет как прежде...
Выйдя из церкви, я с удивлением обнаружила, что пока мы были внутри, небо потемнело: его затянуло угрюмыми тучами, и полил дождь. Над головой желтой вспышкой мелькнула молния, немного погодя прогремел глухой гром. Люди у меня за спиной засуетились, открывая зонтики. Я с собой зонта не прихватила и отпихнула предложенный моей мамой. Мне хотелось замерзнуть и намокнуть. Мне хотелось пропитаться водой и продрогнуть до костей. Я не буду чувствовать себя еще хуже, по крайней мере, мое состояние будет соответствовать настроению. Бен ждал нас у дверей, и на кладбище по мокрой траве он пошел вместе с нами.
Викарий что-то говорил, но я, как ни старалась, не смогла сосредоточиться на его словах. Мое внимание было сосредоточено на барабанной дроби капель дождя, когда они падали на крышку гроба, и лужицах, в которые они собирались на его гладкой поверхности. Все именно так. Сегодня я хороню Лиама. Боже, помоги мне, это не сон. Вот она я — стою здесь и безнадежно гадаю, оправлюсь ли когда-нибудь от этой мучительной боли. Дальше меня не ждет ничего хорошего, ничего.
Гроб только опустили в землю, как на него шлепнулось с неба что-то большое, черное и мокрое. Священник застыл на середине предложения, и все обескураженно зашептались, заглянув в могилу...
— О боже, — услышала я тихий мамин возглас рядом.
Оказалось, что с неба свалился мертвый лебедь, перья которого, все как одно, были черными, как у ворона, клюв красным, а глаза розовыми, как крышка гроба. Я задрала голову и, жмуря глаза от дождя, посмотрела в темное, затянутое тучами небо. Тут в небе появилось еще одно пятно, и слева от меня, совсем рядом, упало еще одно мертвое тело лебедя, длинная шея которого распласталась на влажной траве под неестественным углом. Кто-то взвизгнул и инстинктивно прикрыл голову руками. Я поймала себя на том, что слежу за тем, как с моих ресниц стекают капли и падают на землю.
Третий лебедь упал справа от меня. Церемония закончилась, люди начали разбегаться по своим машинам, чтобы ехать на панихиду, которая была организована в Ратуше. Я обнаружила, что на моих губах играет ухмылка маньяка. Это же все не по-настоящему. Это определенно был сон.
Слава Богу. Очередной раскат грома, громче предыдущего — словно над нами гладиаторская арена, представление на которой в самом разгаре.
— Думаю, нам следует зайти внутрь, — сказала мама, повышая голос, чтобы перекричать шум дождя.
— Когда же я наконец проснусь, — произнесла я тихонько. Я не собиралась говорить этого вслух, так получилась. Хотя вряд ли мама расслышала меня из-за дождя. — Я буду держаться за него изо всех сил. Я больше никогда не буду его принимать как должное.
— Пойдем, Жасмин, — сказал Бен, который вдруг появился рядом и взял меня за локоть.
Мои белые волосы промокли насквозь и прилипли к лицу. Не успела я вытереть глаза, как с неба свалилась еще парочка лебедей. Бен взял меня за предплечья и развернул лицом к себе. У него тоже не было зонта, и шапка темных волос прилипла к голове, по длинному носу стекал дождевой ручеек. И я хорошо разглядела это только потому, что он близко склонил голову, чтобы я могла расслышать сквозь дождь его слова:
