Подражание и отражение. Портретная гравюра в России второй половины XVIII века - Залина Валерьевна Тетермазова
Когда на Шмитову работу я взираю,
Великим в том его искусстве поставляю,
Но как я зрю пера досужество при том,
Чего ты, Чемезов, достиг своим трудом,
То более еще тебя я почитаю,
И с грабштихом пера искусство не сравняю[200].
Автор стихотворения с воодушевлением говорит о превосходстве рисунков Чемесова над блестящими по технике эстампами его учителя — знаменитого немецкого гравера Г. Ф. Шмидта, на протяжении пяти лет с 1757 года преподававшего в Санкт-Петербурге в Академии наук и в Академии художеств.
Слава Чемесова продолжалась и после смерти мастера. В 1779 году его профессиональными достижениями и человеческими качествами восхищался поэт Гавриил Романович Державин:
Рачитель Чемесов художеств был свободных,
Художник первый он из россов благородных.
Приятности души и сердца он являл,
О добродетели! Он вас изображал[201].
Несмотря на очень недолгую жизнь мастера, вклад Чемесова в развитие гравирования в России и собственным своим творчеством, и организацией работы в гравировальном классе Академии художеств, и педагогической деятельностью действительно был значительным, что признавали вслед за Державиным и многие исследователи русской гравюры этого периода. По-видимому, Чемесова высоко ценили и знатоки гравюры того времени.
В собрании ГИМ сохранился оттиск автопортрета Чемесова (ил. 6), уникальный тем, что на нем есть рукописная надпись на французском языке, сделанная орешковыми чернилами:
Elis Tschemesoff, Russe du Nation, Eleve de l’Academie des beaux arts à St Petersbourg, et qui en est Membre à present, il est grave ici lui même. C’est un des meilleurs graveurs qui je conoisse, et des plus gracieux. On a de lui une infinité d’excellents ouvrages. Il vit encore 1781.
[Евграф Чемесов, русский по национальности, воспитанник Академии изящных искусств в Санкт-Петербурге, а в настоящее время являющийся ее членом, здесь он сам себя награвировал. Это один из лучших известных мне граверов, и один из наиболее изящных. У нас есть бесконечное множество его превосходных произведений. Он все еще жив 1781. — Перевод наш. — З. Т.]
Ошибочное в некоторых фактах, поскольку Чемесов умер в 1765 году и не создал «бесконечное множество» работ (хотя, быть может, владелец данного оттиска, помимо гравюр, хранил у себя много рисунков Чемесова, которые до нашего времени не дошли), это свидетельство по ряду особенностей можно считать оценкой любителя, а возможно, и знатока гравюр. На знаточество указывают и фраза о национальности художника в начале рукописной заметки, как было принято в словарях и справочниках по гравюре в XVIII веке, и емкая информация о гравере, избранная писавшим, и то, что он в «правильных» местах вписал имена автора рисунка (под изображением слева) и гравера (под изображением справа). Об иноземном пребывании писавшего свидетельствует тот факт, что он в 1781 году считал Чемесова еще живым и работающим в Академии, — ошибка, которую вряд ли совершил бы знаток и коллекционер эстампов, находившийся в столице Российской империи или близ нее. Автор надписи, очевидно, был одним из прежних владельцев этого оттиска, поступившего в музей в 1914 году в составе коллекции русского историка, директора Императорского Эрмитажа Александра Алексеевича Васильчикова. Личность первого владельца гравюры пока остается загадкой, но сведения, сообщенные им в этих нескольких рукописных строках, значительно дополняют наши знания о восприятии творческого наследия Чемесова в любительской и коллекционерской среде своего времени.
Таким образом, неудивительно, что Чемесов, уже в молодом возрасте сделавший головокружительную карьеру в Академии художеств, воспетый современниками и потомками, высоко ценимый любителями и знатоками эстампов, чувствовал полное право воплотить свой образ в гравюре.
Интерес к автопортрету мог возникнуть у него и под влиянием учителя — признанного в Берлине и Париже гравера Шмидта, одной из первых работ которого после прибытия в Санкт-Петербург был именно гравированный автопортрет (1758; офорт)[202]. Изображая себя сидящим за столом у окна в мастерской, погруженным в работу, в простой одежде, с темной шляпой на голове, Шмидт вдохновлялся одним из автопортретов великого голландского художника и гравера Рембрандта Харменса ван Рейна — «Рембрандт, рисующий у окна» (1648; офорт)[203]. Увлекавшийся искусством Рембрандта и часто копировавший его офорты, немецкий гравер здесь проявил свое умение создать при помощи офортной иглы живой портретный образ. Однако, в отличие от упомянутого автопортрета великого голландца, композиция Шмидта выделяется своими деталями и иной расстановкой акцентов. Держа в правой руке рейсфедер над сложенными перед ним листами бумаги, он не смотрит прямо перед собой (хотя, безусловно, в процессе работы мастер смотрел на свое отражение в зеркале), а бросает внимательный взгляд в сторону и левой рукой указывает туда же, как если бы он в данный момент изображал не себя, а кого-то другого.
В этой гравюре особенно привлекает способность Шмидта передать напряженный взгляд, присущий художникам во время работы. Характерно, что за окном, затянутым паутиной с висящим на ней паучком, открывается вид, который Шмидт мог созерцать только в России: пейзаж с избой и церковью с луковичным куполом и шатровой колокольней. Висящая слева на стене шпага — напоминание о военной службе в артиллерийском корпусе, где Шмидт прослужил шесть лет; изображенная слева от нее скрипка — указание на увлечение гравера музыкой; а стоящие спереди справа бутылка вина и бокал — намек на то, что изображенный был не чужд и простым земным удовольствиям. Все это легко коррелирует с характеристикой, данной Шмидту Штелиным, который в 1757 году в письме к графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому делился своим впечатлением от встречи с мастером, отмечая, что это мужчина здорового вида, с загорелым лицом, полными огня глазами, непринужденными манерами, твердый и солидный в речах и не педант в своем искусстве[204]. Исполнив этот эстамп вскоре после приезда в Россию, Шмидт показал в нем и свои профессиональные умения и ориентиры, и творческие увлечения, и некоторые биографические вехи своей жизни.
Спустя три года после издания этой гравюры Шмидта Чемесов написал живописный автопортрет (1761; ГРМ)[205], в котором он также обратился к типологии камерного портрета, представив себя хотя и без атрибутов, указывающих на профессиональную деятельность, но в процессе работы, внимательно глядящим на свое отражение.
В гравированном же автопортрете Чемесов избрал совершенно иную стратегию. О задачах, которые гравер умышленно или неосознанно мог ставить перед собой, создавая это произведение, можно строить предположения, основываясь на художественных особенностях самой работы. На
