Великий Гилельс - Елена Федорович
Гилельс имел полное и моральное, и формальное право считать себя учеником прежде всего Берты Рейнгбальд. Она не только очень хорошо к нему относилась, не так, как Нейгауз, но еще и гораздо дольше учила его, минимум пять лет – а Нейгауз формально три года, фактически не более полутора. Причем Берта Михайловна занималась с ним много, иногда даже ежедневно по нескольку часов – в трудный подростковый период, когда Гилельс предпочитал проводить время со сверстниками на улице, а не играть на рояле. Она вникала в обстоятельства его жизни, в его внутренний мир. А Г.Г. Нейгауз не только не шел навстречу попыткам Гилельса сблизиться по-человечески, но и просто мало с ним занимался – он сам это признавал98.
Совершенно естественно, что Гилельс сохранил в душе ученическую признательность именно к Рейнгбальд. И он не скрывал этого: статью «О моем педагоге» в 1964 г. он посвятил исключительно ей99. Это требовало немалого мужества: быть учеником Нейгауза всегда считалось почетным, а вот Б.М. Рейнгбальд погибла в 1944 г. по не полностью выясненным причинам (она покончила с собой, в отчаянии бросившись в лестничный пролет), но точно не без участия одесских властей. Ее имя после этого в Одессе запрещалось упоминать, а Гилельс не только написал статью, но и установил ей обелиск (он сделал это сам, не дождавшись, когда соберутся многочисленные другие ученики Берты Михайловны); в 1974 г. дал концерт ее памяти, что стоило ему громкого скандала в Одесском обкоме КПСС.
Приведу отрывок из книги А. Розенбойма, посвященной истории семьи Б.М. Рейнгбальд: «…Осенью 1974 года… исполнялось тридцать лет со дня трагической смерти Б.М. Рейнгбальд, по каковой печальной причине в Одессу приехал Эмиль Гилельс. Он хотел дать концерт в память своего учителя и вполне справедливо считал, что это непременно должно значиться в афишах, но именно это и стало тогда таким тяжелым камнем преткновения, что его, казалось, не сдвинуть. После всех перипетий дошло до решительного телефонного разговора с секретарем обкома партии, который в ответ на требование Гилельса не задумываясь, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал, что это невозможно. Гилельсу, наверное, трудно было сдержать эмоции, но он спокойно и вместе с тем твердо заявил, что в таком случае концерта вообще не будет. И тут даже мнивший себя всесильным функционер смекнул, что дело может обернуться для него громким скандалом и тихим крушением карьеры, поскольку Гилельс давно уже не был тем робким мальчиком с Молдаванки, каким он пришел когда-то к Берте Михайловне, но всемирно известным музыкантом, Народным артистом СССР, лауреатом самой престижной по тем временам Ленинской и вдобавок еще Государственной премии, профессором московской консерватории. Последовали какие-то согласующе-подстраховывающие переговоры с Москвой, после чего, наконец, в афишах было дозволено напечатать, что концерт играется “в память профессора Б.М. Рейнгбальд”. Правда, в двух газетных анонсах эти слова так и не появились, но сие было уже не столь важно. Я не был в том концерте 3 ноября, но люди, которые были, рассказывали, как вышел Гилельс на сцену с черной траурной повязкой на рукаве, как проникновенно играл он самые любимые покойной Бертой Михайловной произведения, а в фойе гардеробщики и капельдинеры приникли ухом к приоткрытым дверям переполненного филармонического зала, дабы не пропустить ни одной ноты и ни одного пассажа… И ни одной рецензии на тот концерт маэстро не появилось в газетах, но Гилельса это, скорее всего, уже не волновало, потому что он, несмотря ни на что, вышел победителем из той, поначалу совершенно тупиковой ситуации, а победителям не нужны ласки побежденных»100.
Из всего этого совершенно очевидно, что Гилельса очень трудно упрекать в ученической неблагодарности.
Если вернуться к цитате Рихтера, то в ней бесспорными представляются только два факта. Первый – что Нейгауз был всегда с Гилельсом искренен. Да, настолько искренен, что даже совершенно не считал нужным сдерживаться, проявлять такт в отношении большого музыканта. И второй – что он, Рихтер, после этого перестал с Гилельсом здороваться. И, видимо, не один Рихтер: легко предположить, что другие ученики Генриха Густавовича узнали о происшедшем именно в рихтеровской интерпретации.
Понять учеников Нейгауза, которых возмутил факт отречения Гилельса, можно. Более того, они, наверное, никак иначе и не могли реагировать. В индивидуальном обучении музыканта-исполнителя фактор педагога значит невероятно много. Если повезет, то педагог становится едва ли не ближе родителей (а ученикам Нейгауза, конечно, повезло очень. Всем, кроме Гилельса). Общение с педагогом по специальности у музыкантов гораздо теснее и доверительнее, чем с преподавателем в иных сферах, и никогда не заканчивается с формальным окончанием учебного заведения. Верность своему педагогу для музыкантов – один из критериев того, что представляет собой человек. Ну и, конечно, в успешных исполнительских школах любой, кто осмелится заявить нечто против учителя, неизбежно подвергается остракизму – что и произошло с Гилельсом.
Конечно, среди учеников Нейгауза были очень разные люди, и реагировали они, наверное, тоже по-разному. Например, Г.Б. Гордон – тоже ученик Нейгауза, и ученик верный, посвятивший ему интереснейшие и восторженные воспоминания, на деле продолжающий его замечательную школу. Но у каждого – свои жизненные обстоятельства. Г.Б. Гордон, в молодости освещенный личностью Нейгауза, несколько позднее попал и в «луч» личности Гилельса. Объединенный свет от этих двух «прожекторов» оказался, по-видимому, столь ярким, что Григорий Борисович разглядел в нем несколько больше, чем другие.
Попробуем с его помощью разглядеть и мы этот конфликт с другой стороны – со стороны Гилельса.
Сначала, после первого прослушивания в конце 1932 г., Нейгауз оценил Гилельса отрицательно: ему показалось, что у подростка нет иного дарования, кроме виртуозного. Он даже не посоветовал ему переезжать в Москву (об этом см. в книге С.М. Хентовой). Гилельсу эта история стоила жесточайшей депрессии и нежелания заниматься дальше; из этого состояния его с большим трудом «вытащила» Б.М. Рейнгбальд. Она-то везла его в Москву, руководствуясь на редкость альтруистическими соображениями: гигантский масштаб Гилельса был ей понятен, и она, считая, что Нейгауз принесет Гилельсу больше пользы, чем она сама, готова была вручить его ему еще до конкурса – это значит, что все будущие лавры полностью миновали бы ее, доставшись Нейгаузу, и она сознательно на это шла. Но Нейгауз не принял такого подарка.
Конкурсный триумф Гилельса в 1933 г. однозначно показал, что Нейгауз ошибся: прошло ведь всего полгода с момента его «сдержанной» оценки одесского подростка, Гилельс не мог за это время измениться кардинально (об этом подробно см. в статье
