Джон Грин - Многочисленные Катерины
Пропавший кусочек причинял ему такую невыносимую боль, что он даже перестал думать о теореме, пытаясь понять, как то, чего нет, может болеть.
Примерно в половине пятого к ним в комнату вошла девушка и сказала, что она единственная сотрудница «Гатшот Текстайлс», у которой еще не взяли интервью. Стянув с себя толстые перчатки, она подула на челку и выдала:
– Говорят, один из вас гений.
– Я не гений, – равнодушно пожал плечами Колин.
– Ну, гениальнее тебя я лично никого не знаю. И у меня к тебе вопрос. Почему занавеска в душе все время засасывается внутрь, а не наоборот?
– Это одна из главнейших тайн в истории человечества! – патетично воскликнул Гассан.
– Вообще-то я знаю почему, – улыбнулся Колин. Он был рад снова чувствовать себя полезным.
– Не может быть! – восхитился Гассан. – Серьезно?
– Серьезно. Душ создает вихрь, ну, вроде урагана. А в центре этого урагана – зона низкого давления, которая засасывает занавеску внутрь и вверх. Есть исследования. Честное слово.
– Интересно, – сказал Гассан. – Получается, в каждом душе есть свой ураганчик?
– Именно.
– Вот это да! – просияла девушка. – А я-то всю жизнь гадала, почему так. Ну, ладно. Меня зовут Катерина Лейн, мне двадцать два, и я здесь десятый месяц работаю.
– Погоди, как пишется? – спросил Гассан.
– Ка-те-ри-на Лейн.
– Оп-па, – пробормотал Гассан.
Присмотревшись к Катерине получше, Колин понял, что она недурна собой. Но нет, нет. Колину она не могла понравиться. И вовсе не из-за разницы в возрасте, а из-за K. XIX. Осознав, что он сидит напротив вполне привлекательной девушки по имени Катерина (не важно, что она старше его!) и не испытывает к ней ровным счетом никаких чувств, Колин понял, что дело плохо.
Взяв интервью у Катерины Лейн, Колин и Гассан какое-то время бесцельно колесили в Сатанинском катафалке по двухполосной дороге, опустив окна. Они слушали кантри по радио, включив его так громко, что старые динамики захлебывались от звуков стил-гитар. Когда в песне был припев, они подпевали с южным акцентом, громко и фальшиво, но им было все равно. Было так здорово выть как одинокие псы на луну. Колин не избавился от грусти, но это была опьяняющая вселенская грусть, которая объединяла его с Гассаном, с дурацкими кантри-песенками и, самое главное, с Ней.
– Как землянииииичное вино, – прокричал Колин, а потом внезапно повернулся к Гассану и сказал: –Погоди-ка, остановись.
Гассан притормозил у обочины, Колин выпрыгнул из машины и вытащил из кармана телефон.
– Что ты делаешь? – встревоженно спросил Гассан с водительского кресла.
– Выйду в поле, поймаю сигнал и позвоню ей.
Гассан начал ритмично биться головой об руль. Колин отвернулся. В поле он услышал, как Гассан кричит «Чупакабра!», но не остановился.
– Папочка бросит тебя здесь, если ты сделаешь еще хоть шаг!
Колин сделал шаг и услышал, как заводится мотор. Но не обернулся. Он услышал, как шины скребутся о гравий, как сцепляются с асфальтом, как постепенно затихает вдали рев мотора. Прошагав пять минут, он нашел место, где сигнал хорошо ловился. Было необычайно тихо. В Чикаго так тихо бывает только, когда идет снег, подумал он. Потом нажал кнопку голосовой почты и сказал:
– Катерина.
Он произнес ее имя тихо, с почтением.
Пять гудков, а потом – ее голосовое сообщение. «Привет, это Катерина», – услышал он. Это сообщение она записала, когда они вместе возвращались из магазина. «Меня сейчас нет, ой!» Она тогда ойкнула, потому что он ущипнул ее за попу. «Меня сейчас нет у телефона. Оставьте сообщение, и я вам перезвоню». Он вспомнил все о том дне, и о других днях, и о том, почему ему этого не забыть. И – бип.
– Привет, это Кол. Я стою посреди соевого поля около Гатшота, штат Теннесси, – долго объяснять. Тут жарко, K. Я потею так, будто у меня гипергидроз, болезнь, при которой много потеешь. Черт, это не интересно. В общем, здесь жарко, и я стараюсь думать о чем-нибудь холодном. Я вспомнил, как мы с тобой возвращались по снегу после того дурацкого фильма. Помнишь, K? Мы шли по Гиддингс-стрит, падал снег, и было так тихо, что я не слышал ни звука, кроме твоего голоса. Было холодно и тихо, и я тебя любил. А теперь снова тихо, хотя и жарко, и я все еще тебя люблю.
Пять минут спустя, когда он плелся назад, его телефон завибрировал. Он отбежал туда, где был нормальный сигнал, и, запыхавшись, спросил:
– Ты прослушала мое сообщение?
– Думаю, это необязательно, – ответила она. – Прости, Кол, но мне кажется, мы приняли верное решение.
Он даже не стал говорить, что они не принимали никаких решений, потому что ее голос звучал так приятно… хотя нет, неприятно. Он заставлял его чувствовать mysterium tremendum et fascinans, страх и восхищение. Благоговейный ужас.
– Ты сказала об этом маме? – спросил он, потому что ее маме он очень нравился. Он всем мамам нравился.
– Да. Она расстроилась. Но она сказала, что ты как будто прирос ко мне, а в этом есть что-то ненормальное.
«Все лучше, чем так», – сказал Колин про себя и представил, как она закатила глаза.
– Впервые вижу человека, которому хочется стать сиамским близнецом, – сказала она.
– Сросшимся близнецом, – поправил ее Колин. – Кстати, ты знаешь, как называется человек, если он не сросшийся близнец?
– Нет. А как? Обычный человек?
– Одинец, – сказал он. – Он называется одинец.
– Очень забавно, Кол. Слушай, мне пора. Надо собираться в лагерь. Поговорим, когда вернусь. Думаю, тебе нужно немного от всего этого отвлечься.
И хотя ему хотелось сказать: «Мы же ДРУЗЬЯ, разве нет? Что случилось? Новый мальчик? Я люблю тебя всем сердцем», он пробормотал только: «Пожалуйста, прослушай сообщение», и она сказала: «Ладно, пока», а он не сказал ничего, потому что не хотел заканчивать разговор.
А потом тишина. Все закончилось.
Колин лег на землю. Пот, лившийся с его лица, был неотличим от слез. Он наконец – наконец! – заплакал. Он вспомнил их объятия, вспомнил глупые шутки, которые понимали только они, вспомнил, как приходил к ее дому после школы и видел через окно, как она читает. Ему не хватало этого.
Он подумал о том, как здорово было бы учиться вместе с ней в Северо-Западном университете и спать в одной комнате, когда захочется. Он тосковал и по этому тоже, хотя этого никогда, никогда не случалось. Он тосковал по своему воображаемому будущему.
Любить можно очень сильно, подумал он. Но тоскуешь всегда сильнее.
Он прождал у обочины целых двадцать минут, прежде чем подъехал Гассан. Линдси сидела рядом с ним.
– Ты был прав, – сказал Колин, усаживаясь назад. – Это плохая идея.
– Папочке жаль, – кивнул Гассан. – Фиговая ситуация. Наверное, и правда стоило ей позвонить.
Линдси развернулась:
– Ты так сильно любишь эту девочку, да?
Колин снова заплакал. Линдси перебралась на заднее сиденье и обняла его. Колин положил голову ей на плечо. Он старался не плакать, потому что понимал, что хнычущий юноша, почти мужчина, – это непривлекательно.
Линдси сказала:
– Не стесняйся, реви, если хочется.
Но Колин ответил:
– Не буду. Если я зареву, это будет похоже на брачный зов лягушки-быка.
И все, включая самого Колина, засмеялись.
Вернувшись домой, он до одиннадцати вечера проработал над теоремой.
Линдси принесла ему салат с курицей и тако из «Taco Hell», но Колин почти не притронулся к еде. Он вообще не очень-то любил есть, и тем более во время работы. Но в тот вечер весь его труд оказался напрасным. Он не мог закончить теорему – и понял, что его озарение ложное. Придумать теорему мог и вундеркинд, но завершить ее – только гений. Иначе говоря, кто-то гораздо более значимый, чем Колин.
– Я сожгу тебя! – громко сказал он блокноту. – Брошу в огонь!
Это была неплохая идея – вот только огня поблизости не было. Горящих каминов летом в Теннесси не найдешь, а спичек у Колина под рукой не оказалось, потому что он не курил.
Он пошарил в пустых ящичках своего стола, который считал приемным, как приемного ребенка, в поисках спичек или зажигалки, но ничего не нашел. Но он все равно был полон решимости спалить этот чертов блокнот с проклятой теоремой. Поэтому он прошел через ванную и приоткрыл дверь в темную комнату Гассана.
– Чувак, спички есть? – спросил Колин, как всегда, не сумев перейти на шепот.
– Папочка спит.
– Знаю. Спички есть? Или зажигалка?
– Папочка изо всех сил пытается придумать не леденящую кровь причину, по которой ты мог бы разбудить его среди ночи, чтобы задать свой гребаный вопрос. Нет. У Папочки нет ни спичек, ни зажигалки. Ладно, забудем о Папочке. Если ты вздумал облиться бензином и провести самосознание, то тебе придется подождать до утра.
