Неизвестно - П.С.Александров. Страницы автобиографии
Запомнилось лето 1950 г., проведённое совместно Е. Ф. Мищенко, К. А. Ситниковым и мною на Волге в Васильсурске. В нашем распоряжении была гребная лодка, и мы ежедневно с раннего утра отправлялись на ней на Волгу, по которой и выгребали вверх по течению, сколько было наших сил и желания до того или иного понравившегося нам места, где и проводили несколько часов, купаясь и читая «Одиссею» Гомера в переводе В. А. Жуковского (читал вслух её я). В то лето мы прочитали таким образом на Волге всю Одиссею. Кажется, все получали от этого удовольствие.
Возвратившись (обычно уже довольно поздно) домой, мы обедали приготовленной нашей хозяйкой обильной стерляжьей ухой, и часто ещё грибами и ягодами. Вечером мы подымались на (как известно довольно высокое) Васильсурское плоскогорье и гуляли в расположенных на нём лесах, перелесках и полях.
В середине пятидесятых годов я неоднократно проводил с Е. Ф. Мищенко значительную часть лета в Геленджике в доме отдыха Московского университета. Там мы делали и большие заплывы, и лодочные плавания, а Е. Ф. Мищенко, кроме того, ещё и играл в волейбол.
В предвоенный 1940 г. мною написана работа «Общая теория гомологий», содержащая построение на основе нервов кольца когомологий для любого бикомпакта. Как было доказано позже, это кольцо изоморфно кольцу, непосредственно построенному ранее (1936 г.) А. Н. Колмогоровым. Я знал его построение, и мне было лишь интересно получить тот же результат
Наступила война. А. Н. Колмогорову и мне было предложено эвакуироваться с нашими семействами в Казань. Семейство Колмогорова состояло из его тётушки Веры Яковлевны Колмогоровой, тогда 78 лет, фактически заменившей ему его мать, умершую при самом рождении Андрея Николаевича. Моё семейство было обширнее и состояло из моей матери 80 лет, моей сестры, врача Варвары Сергеевны Александровой, и домашней работницы матери, давно проживавшей с ней на положении члена семьи.
Все мы были очень комфортабельно отправлены в середине июля поездом в Казань и по прибытии в Казань размещены в актовом зале Казанского университета, опять-таки с максимальным объективно возможным тогда комфортом. Там мы прожили примерно неделю, пока удалось при активной помощи Академии наук подыскать место постоянного жительства. Мы нашли его в семействе Вильде, проживавшем на Академической улице (недалеко от так называемого Арского поля). Семейство это состояло из 85-летнего Альберта Альбертовича Вильде (ранее заведовавшего аптекой, расположенной в первом этаже того же дома непосредственно под квартирой Вильде), его жены (около 70 лет), их дочери Нины Альбертовны, преподавательницы немецкого языка, и её сына, десятиклассника Володи. Всё это дружное и благополучное семейство приняло нас, своих нежданных постояльцев, с радушием и гостеприимством, очень дорогим в те суровые времена.
Оставив членов наших семейств в Казани у Вильде, Андрей Николаевич и я вернулись в Москву к первому сентября и начали чтение лекций в университете, а Андрей Николаевич, кроме того, исполнение своих обязанностей по Академии наук. В Москве у меня была комната в. университетском доме на улице Грановского, у Андрея Николаевича была комната в квартире Л. С. Нейман (сестры П. С. Урысона) в Пименовском переулке близ площади Маяковского. Квартира Л. С. Нейман была нашей общей «штаб-квартирой» в Москве. Жили же мы фактически весь сентябрь и половину октября в Комаровке.
Поздно вечером пятнадцатого октября нам сообщили официально, что в эту же ночь нам предстоит отправиться назад в Казань. Взяв в руки свою уже упоминавшуюся портативную пишущую машинку, я отправился пешком из дома на улице Грановского, где меня застало это распоряжение, в квартиру Л. С. Нейман. До сих пор помню этот переход по погружённой в мрак Москве. Я и сейчас не понимаю, как мне удалось пересечь пешком улицу Горького, по которой, направляясь к центру Москвы, одна за другой шли колонны танков. Помню только, что при этом пересечении я ударил своей пишущей машинкой о фонарный столб, что впрочем, как выяснилось позже, не принесло ей вреда, только на футляре остался след от этого удара.
У дома Л. С. Нейман Колмогорова и меня уже ждал легковой автомобиль, доставивший нас вскоре на Павелецкий вокзал, где мы сели в поезд. В довольно плотно наполненном мягком вагоне Андрей Николаевич и я имели по спальному месту, так что и этот переезд был вполне комфортабельным. Однако поезд доставил нас не в Казань, а в город Горький, откуда нас везли в Казань уже на пароходе. Как известно, зима в 1941 г. наступила очень рано, и по Волге в те дни, когда мы добирались по ней из Горького в Казань, шло так называемое «сало». Потом оказалось, что наш рейс был вообще последним в сезоне. Так или иначе, мы приплыли в Казань благополучно между 16 и 20 октября и вернулись в квартиру Вильде как в родной дом.
В один из ближайших дней по возвращению в Казань Колмогоров и я всё же совершили прогулку на Волгу и выкупались в замерзающей
Всем хозяйством нашего (общего с Колмогоровым) объединённого семейства управляла моя сестра Варвара Сергеевна, все устремления которой были направлены на то, чтобы создать Андрею Николаевичу и мне наилучшие возможные условия для научной работы. Свою сложную в обстановке того времени хозяйственную деятельность Варвара Сергеевна совмещала с врачебной работой на пункте переливания крови, а также с работой по написанию своей диссертации, которую начала ещё в Москве в клинике Е. М. Тареева. Писание диссертации она осуществляла ранним утром до начала выполнения своих прочих обязанностей и вставала для этого ежедневно в 5 часов утра.
Тому, что наша жизнь в Казани шла ровно и благополучно, в немалой степени содействовали с самого начала установившиеся хорошие отношения с семейством Вильде. Всегда вспоминаю о нём с тёплым чувством.
В марте 1942 г. Колмогоров, написав свои знаменитые заметки по теории турбулентности, опубликованные в «Докладах Академии наук», уехал в Москву. Я первую военную зиму (1941–1942) был всецело поглощён написанием своей (так называемой «Казанской») работы о гомологических свойствах расположения комплексов и замкнутых множеств. Я одновременно писал эту работу по-английски и по-русски, так что один текст представлял собою точный перевод другого. Русский текст был напечатан в «Известиях Академии наук» (1943 г.) и, естественно, считался основным. Английский перевод был по предложению Лефшеца, напечатан в «Transactions of the American Mathematical Society», — знак большого внимания к этой работе, так как в «Transactions» переводных статей не печатают.
Я работал в эту зиму с большим подъёмом, работа, что называется, спорилась. Однако рабочее настроение у меня установилось не сразу: дело в том, что, приехав в Казань, я как и все находился под гнётом тяжёлого чувства, вызванного самым фактом войны и усугублённым тогда ещё имевшей место неясностью, как будут развиваться события на фронте, — ведь гитлеровские полчища ещё находились под Москвой. Всеобщим настроением среди людей, занимавшихся наукой, было, естественно, что лишь задачи, связанные с войной, заслуживают внимания. Это общее настроение нашло и своё внешнее вполне материальное выражение в том, что математики, занимающиеся прикладными проблемами, ежедневно получали 800 граммов хлеба, а остальные — 600 граммов. Позже, после упомянутой ниже речи О. Ю. Шмидта, эта дифференциация была отменена. Всем было известно, что я — безнадёжный теоретик и с меня, так сказать, нечего взять. Настроение моё только ухудшилось, когда ко мне было проявлено некоторое особое внимание и было предложено посещать какой-нибудь прикладной семинар, а когда я сказал, что я же ничего не буду понимать на этом семинаре, то получил несомненно продиктованный искренней благожелательностью ответ, что этого никто не заметит. Но я поблагодарил за проявленную ко мне заботу и решительно отклонил сделанное мне предложение. Настроение моё сделалось ещё хуже, и ни в какой мере не было рабочим.
И вот в один прекрасный день О. Ю. Шмидт, тогда вице-президент Академии, единолично возглавлявший её находившуюся в Казани часть, на большом собрании научных работников Академии сделал декларативное заявление, в котором, в частности, сказал о том, что, естественно, во время войны внимание научных работников, как и всех вообще граждан, в первую очередь посвящено и должно быть посвящено непосредственным нуждам обороны и достижению победы, но что это вовсе не значит, что в области науки должна быть прекращена всякая работа теоретического характера,
Таким запомнилось мне содержание сказанного О. Ю. Шмидтом выступления о тематике научных исследований в военное время. Естественно, что речь эта произвела на меня огромное впечатление. Я понял, что могу работать над тем, над чем действительно могу с пользой работать, а не должен делать вид, что делаю то, что не способен делать.
На основе ежедневно получаемых 800 гр. хлеба и других продуктов, получаемых по карточкам, а также продуктов, время от времени распределявшихся среди сотрудников Академии её хозяйственным аппаратом, и происходило продовольственное снабжение научных работников Академии. Оно, естественно, оставляло желать лучшего, и я не берусь судить, были ли эти недостатки вызваны одними лишь объективными обстоятельствами военного времени. Академики и члены-корреспонденты находились в привилегированном положении, во-первых, вследствие преимуществ в отношении сверхкарточных выдач (ими заведовал некто Ной Соломонович Гозенпуд, по поводу которого имеются следующие стихи Лазаря Ароновича Люстерника:
