Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Дартаньяна. Том III
Король специально явился из Кале посмотреть на выход гарнизона. Он был еще силен и насчитывал до тринадцати сотен человек, не считая множества больных и раненых, кого мы были вынуждены снабдить повозками для отправки их в Ньюпорт. Они было попросились в Гравлин или Берг; но так как имелось намерение овладеть обоими этими городами, сочли вовсе некстати увеличивать их силы, укрупняя их гарнизоны. Двумя днями позже мы обложили Берг, и траншею вырыли в тот же самый день; назавтра осажденные предприняли вылазку, удары сыпались как с той, так и с другой стороны; все и каждый сбежались туда, дабы поучаствовать в опасности, как если бы речь шла о славе; сам Король, едва прибыв в лагерь, пожелал увидеть, в чем там было дело; но, наконец, после жестокой схватки враги были отброшены и удалились в город. [97]
На поприще Почестей
Воспитание Принца
Король, кто научился фортификации и совсем недурно в ней разбирался, захотел обследовать город и подошел к нему так близко, что мушкетные пули не только свистели вокруг его ушей, но еще и пролетали прямо у него над головой. Он выдвинулся вперед в полном одиночестве, тогда как два эскадрона Гвардейцев, находившихся здесь, дабы с ним не произошло какого-нибудь несчастного случая, то есть, как бы он не оказался в неожиданном окружении, остановились в двух сотнях шагов от него. Они не должны были бы настолько удаляться от него в соответствии со всеми законами войны, но Его Величество сам расположил их с приказом не двигаться оттуда, где они встали. Двор следил за Королем издали, и Маршал дю Плесси, кто был Наставником Месье (старшего брата Короля), подбежав высказать Королю, что он слишком [98] далеко зашел, и пусть он даже об этом и не думает, сделал это с таким избытком чувств, что не смог сдержать ругательства, говоря ему об этом. Король ответил ему со всем хладнокровием старого капрала, что пусть он сам не думает так сильно распаляться гневом, плевриты весьма опасны в такие времена года, как в настоящее время; но следовало бы его удовлетворить, из страха, как бы он чересчур не разгорячился и не сделался бы от этого больным. Его Величество в то же время вернулся оттуда неспешной походкой, тем не менее весьма признательный Маршалу за проявленный им интерес к его неприкосновенности.
Король, вернувшись в лагерь, сказал Виконту де Тюренну, кто находился по другую сторону, когда это с ним произошло, обо всем, что он разведал на месте. Этот Генерал нашел, что он рассуждал весьма справедливо, и сообщил Месье Кардиналу, что он сам об этом думал. Его Преосвященство пришел в восторг от такого его одобрения, потому как именно он принял на себя заботу воспитания Короля; он полагал, что сколько бы Его Величество ни стяжал славы, он обязан ему большей ее частью. Его претензии были, впрочем, совершенно беспочвенны, поскольку, за исключением фортификации, какую он повелел ему преподать, если бы все зависело лишь от него, Король вырос бы великим невеждой. Министр не дал ему никакого мэтра для обучения его множеству вещей, необходимых великому Принцу, каким он и был; напротив, он поступал с ним, как те обезьяны, что душат их малышей, якобы осыпая их ласками, поскольку, под предлогом страха за его здоровье, он вскармливал его в такой беспечности, что если бы Его Величество имел дурные наклонности, ему было бы отчего сделаться Королем, подобным последним Королям второй расы — династии Меровингов; но, слава Богу, его счастливая натура оказалась сильнее всего того скверного воспитания, какое ему было дано; в том роде, что без чьей-либо [99] помощи он сделался тем, кого мы видим в нем сегодня.
Между тем, если Министр и позволил вот так преподать ему фортификацию, то лишь потому, что счел эту науку скорее способной послужить его личным интересам, чем им навредить. Ему нужна была война для дальнейшего наполнения его кошелька, хотя он и так уже настолько разбух, что не существовало лямок, на каких его можно было бы унести. Итак, он очень хотел, чтобы Король знал все, способное быть для него самого полезным, но только не такие вещи, какие научили бы его самого править Государством и не быть обязанным по любому поводу обращаться к нему за советом. Потому он и не позволял всем на свете к нему приближаться, из страха, как бы ему не сказали правду. Он особенно боялся тех, кто был способен дать ему добрые советы, и к кому, как он прекрасно видел, Король имел некоторую склонность; и в самом деле, он немедленно старался погубить их в сознании Его Величества под каким-нибудь специальным предлогом; например, он ему говорил, будто бы они замечены в дебошах, в богохульствах, а такие изъяны ему были смертельно ненавистны, что было неоспоримым признаком его доброй натуры и его мудрости.
Король, окруженный шпионами
Такого сорта сказками он внушил ему своеобразную неприязнь к Графу де Гишу, к кому прежде Его Величество всегда проявлял некоторую добрую волю. Он выставил его в сознании Короля за человека, замаравшего себя не только этими двумя изъянами, но еще и множеством других. Он поселил в нем страх особенно перед его разумом, как если бы это был человек, желавший превосходства над всем светом в том добром мнении, какое тот имел о себе самом. Ему гораздо больше нравилось, когда он привязывался к какому-нибудь ла Фейаду и некоторым другим подобным особам, потому как кроме того, что они ничего не делали без его ведома, они еще и обладали ничтожным разумом. Это, тем не менее, не мешало ему следить точно так же даже и за ними, [100] потому как все у него были на подозрении; поэтому-то он и насадил шпионов подле Его Величества, рапортовавших ему обо всем, что он делал с утра до вечера. Барте, кто из самой гущи народа вознесся к довольно значительному положению для человека вроде него, и кто даже имел должность секретаря Кабинета, был одним из них; вот с этой-то стороны он и противился Герцогу де Кандалю, кому он нанес оскорбление, дабы отомстить за жуткую обиду, полученную им от него. Однако имелось вполне достаточно других, замешанных в том же ремесле. Первый Камердинер и Капитан Стражников занимались тем же самым, не остерегаясь того, что это ремесло подходит разве что для подлеца. Наконец Король оказался в окружении странных людей, и Кардинал так хорошо это знал, что говорил иногда, нисколько не опасаясь нажить себе врагов, что из всех Наций мира он не знал никакой более услужливой, чем французская Нация; ее можно заставить сделать все ради денег, она всегда готова отдаться тому, кто ей больше даст.
Сестры-соперницы
Но все это просуществовало лишь для того, дабы еще лучше подчеркнуть однажды славу Его Величества, кто безо всякой иной помощи, кроме поддержки природы, сделался тем, кем мы его видим сегодня. Он, тем не менее, довольно легко понимал уже, кем он должен был стать в один прекрасный день, стоило только попристальнее к нему приглядеться. Он получал удовольствие лишь от верховой езды да от собственного пребывания среди солдат, посвящая все свои занятия как одному, так и другому. Существовали, впрочем, и другие объекты, способные подвигнуть его к искушению. Фрейлины Королевы-матери были самыми красивыми особами во Франции; но они, по большей части, пользовались столь скверной репутацией, что это отталкивало от них достойных людей, а тем более великого Короля. Они делали, тем не менее, все, что могли, лишь бы быть замеченными Его Величеством; но из страха, как бы он не позволил себе ими увлечься, а это было [102] почти неизбежно в его возрасте, Его Преосвященство отвратил его от них при посредстве странных историй. Все, сколько их там ни было, ничем не отличались от Мессалины, по его словам. Он мог говорить правду о том, что касалось их склонностей, поскольку они считались, честно говоря, далеко не лишенными аппетита; но на деле все обстояло несколько иначе. Так как они вынуждены были себя оберегать, то если уж они и грешили, это происходило лишь в мыслях. Что до остального, то Королева содержала их в слишком большой строгости, не допуская с их стороны ни малейшей дерзости этим заняться. Однако Кардинал своим злословием устроил все таким образом, что Его Величество, отвернувшись от них, обратил свои взоры на его племянниц. Он полюбил сразу двоих, а именно Олимпию, кто позже вышла замуж за Коннетабля де Колонна, и Графиню де Суассон. Эта недолго пользовалась своей доброй удачей; ее сестра вскоре оттеснила ее благодаря собственной ловкости. Полагают, что она предупредила Короля, якобы Мадам де Суассон прислушивалась к нашептываниям другого любовника. Такое сообщение должно было показаться немного подозрительным этому Монарху, ему, кто знал, с какой легкостью ему самому удалось добиться любви Олимпии, с каким восторгом она сама обосновалась на развалинах привязанности к Графине. Кардинал отнесся с полным согласием к этой любви, но и с умыслом сделаться мэтром рассудка своей племянницы и обязать ее отдавать ему отчет о малейших помышлениях Его Величества. Потребовалось бы для исполнения его замыслов, чтобы этот Принц был менее привлекателен, или же, чтобы его племянница была менее чувственна. Но так как эта девица, по всей видимости, позаимствовала огонь ни более, ни менее, как у пушечного пороха, она не была больше способна позволить управлять собой кому бы то ни было другому, кроме Его Величества.
