Неизвестно - Попов
Вернувшись в дом № 15, я лег спать. Слышно было, как за стеной переговариваются Иван Мележ и Алексей Русецкий. Мележ рассказывал о поездке по местам, связанным с Черняховским, о том, что продолжает переделывать роман «Минское направление»... Русецкий интересовался какими-то деталями, но какими, я не понял, — меня клонило в сон...
На другой день было воскресенье. Проснулись все рано. Когда я встал и вышел, Петрусь Бровка уже прогуливался по поляне. Василь Витка шел умываться. С ним был и Павел Ковалев, недавний главный редактор журнала «Полымя», а ныне просто персональный пенсионер республиканского значения. Тихо было только в доме № 16, где поместились Андрей Макаенок и Иван Шамякин. Вчера Шамякин страшно устал и вдобавок промерз. Вечером стоит на асфальте с измученным лицом, переминается с ноги на ногу.
— Вид у вас неважный, Иван Петрович, — говорю.
— Устал. И замерз. Не захватил плащ, думал, тепло будет, а тут...
— И шли бы себе спать!
— Неудобно как-то, — и кивает в сторону Машерова.
Пошли на Нарочь. Постояли на берегу, рассказывая анекдоты. Здесь были Павел Ковалев, Василь Витка, Алесь Божко. Потом подошли критики — Дмитрий Бугаев и Виктор Коваленко. Критики держались тихо и как-то обособленно.
Дальше все пошло по распорядку. Завтрак. После завтрака потолкались на берегу Нарочи. Потом сели в автобусы и поехали на теплоход. Потом прогулка на теплоходе и фотографирование возле памятника воинам и партизанам.
Потом — обед — уже с вином, — а после обеда опять сели в автобусы и поехали в Минск. Жизнь изучили, чего еще надо!
На границе с Вилейским районом (возвращались через Вилейку) остановились. Здесь нас уже поджидали участники художественной самодеятельности. Несколько песен — «развiтальных», — каждому из нас вручили памятные подарки — значок «Нарочь» и альбом «Нарочь»... Рукопожатия, взаимные благодарности и — снова в путь. По сторонам замелькали те же поля, леса, деревеньки. Только заборы уже не были подрезаны и побелены, и на улицах не стояли приодетые детишки, женщины и мужчины. Очевидно, в этих местах не проводилось недели, тем более месячника по благоустройству...
Если говорить об устроителях этой поездки-семинара, как ее называли в тостах, то наиболее благоприятное впечатление произвели А. Н. Аксенов и А. Т. Кузьмин. Первый отличается живым умом, живой речью и какой-то раскованностью в общении с людьми. Кажется, он чувствует себя прежде всего человеком, а потом уже секретарем, и в этом все дело.
Кузьмин все время был молчалив, сдержан. В воскресенье после завтрака подошел ко мне, взял под руку:
— Пройдемся!
Я ожидал, что разговор пойдет если не о литературе, то, по крайней мере, о журнале. Ничего подобного! Он стал вспоминать, как отдыхал здесь, на Нарочи, вот на этой поляне, дикарем. Поставил палатку и жил, ловя рыбу. В то время здесь жил какой-то местный рыбак, знавший места, где клюет. Он, то есть Кузьмин, все просил того рыбака поделиться секретами, споил цистерну водки, — черта с два. Выйдет на берег, разведет руками, показывая на горизонт:
— Во-он там! — и дело с концом.
Двойственное впечатление оставляет Машеров. С одной стороны, рост, осанка, голос. А с другой — некая заданность, граничащая с театральностью. Слова, которые он произносит, похожи на гальки, побывавшие в тысячах и тысячах руках: они круглы, гладки и... неинтересны. Слушаешь — все правильно, все так и надо, а — не задевает и не трогает.
Отталкивает и налет барства. М. М. Джагаров во время войны был боевым партизаном, чуть ли не начальником штаба бригады. Казалось бы, с ним-то Машеров и другие должны быть на дружеской ноге. Свой же брат, партизан...
Так нет, Джагаров буквально немеет и цепенеет при виде начальства. Во время обеда или завтрака ходит вдоль стола на цыпочках и со страхом посматривает на тарелки Машерова и Аксенова. Особенно Машерова. И обедает не вместе со всеми, а в сторонке, за отдельным столиком, судя по всему, предназначенным для обслуживающего персонала.
Впрочем, в «обслуживающий» попал и председатель райисполкома. Под конец, во время обеда, Машеров поднял его и давай отчитывать. Мол, так дело не пойдет... Мол, ты такой-сякой, эгоист и прочее... О чем шла речь, мы не поняли. Но всем стало неловко. Позже, когда прощались на границе с Вилейским районом, этому председателю все особенно сочувственно жали руку.
27 июня 1972 г.
Вышел шестой номер «Немана». В нем — великолепные стихи Светланы Евсеевой, стихи человека, который много пережил, передумал, на деле познал, почем фунт лиха, и все же сохранил и веру в жизнь, и желание жить.
Забыв о том, что есть предел,
Что где-то все кончали,
Что общество спокойных стрел
Там ждет ее в колчане...
Так устремленна и остра!
Не скучно ей... Напротив!
Я одинока, как стрела,
Когда она в полете.
6 июля 1972 г.
Вчера встречали Фиделя Кастро. Впечатление было такое, будто весь Минск высыпал на проспект. Толпы, толпы... Многие с флажками. Где-то около часа дня мы, неманцы, тоже вышли на крыльцо редакции. Смотрели на публику, которая рекой текла по тротуару, говорили о Фиделе, о притягательной силе его личности.
И вдруг возгласы:
— Едут! Едут!
В самом деле — со стороны площади Победы двигалась вереница машин: впереди три желто-синих «ГАИ», следом — открытая машина, в которой стояли Фидель Кастро, Машеров, еще кто-то... Нас как ветром сдуло на тротуар — хотелось поближе посмотреть на человека, который стал одной из самых ярких фигур нашего столетия.
Высокий, немного неловкий, широкоплечий, чувствуется — очень простой. Стоял, поглядывая то направо, то налево, и помахивал правой рукой. Публика тоже махала. Молча... Только где-то на другой стороне вдруг раздался одинокий выкрик: «Viva!»— и все.
Сегодня есть сообщение, что Фидель Кастро вернулся в Гавану. Может статься, что в Минск он больше не заглянет. А Минска без него уже и не представишь. Пролетел — как метеор, — оставив в душах людских какой-то след.
Так, наверное, бывает всякий раз, когда судьба (или случай) сталкивают нас, хоть ненадолго, лицом к лицу с настоящим человеком.
22 июля 1972 г.
На перекрестке стояла машина, нагруженная лесом. Рядом топтались, а вернее сказать, не топтались, а перебегали с места на место, что-то выкрикивая, четверо мужчин. Разобрать можно было лишь одно слово — лоси. Мы подошли. Поляна была довольно широкая и светлая — на ней частенько играли детсадовские ребятишки... Слева — подросший сосонник, справа — саженцы поменьше, — они еще огорожены колючей проволокой. Почти на самой
дороге — высокий, развесистый, возможно, двухсотлетний дуб. Впереди, шагах в сорока, действительно паслись лоси. Самец-рогач довольно внушительных размеров и стройная, тонконогая, какая-то вся поджарая самка. На машину (мотор продолжал тарахтеть) и на людей они не обращали никакого внимания.
— Идут, идут! Смотрите, идут! Сюда идут! — наперебой выкрикивали мужчины. В их словах слышались и восхищение лесными великанами, и опасение, как бы эти великаны не кинулись на людей.
Мы с Валентиной прошли немного вперед и стали на открытом месте. Дуб, правда, был рядом, шагах в пяти от нас, и я подумал, что в случае чего можно укрыться за этим дубом.
Однако лоси не проявляли агрессивных намерений. Они медленно брели и брели вдоль опушки, обкусывая на соснах молодые побеги, изредка останавливались, как-то мельком, равнодушно взглядывали на людей, снова начинали кормиться.
Вот они совсем вышли на поляну. Мужчины взобрались на уложенные в кузове бревна, и машина покатила дальше. Мы остались, так сказать, пара на пару: лось с лосихой и мужчина с женщиной. Не только могучие, но и красивые животные! Я впервые видел их на свободе так близко. Двадцать шагов, пятнадцать… Хорошо различаешь рога — лопаты — и толстые губы, и «серьгу» у самца, и светло-коричневую шерсть, слышишь ровное, спокойное, полное достоинства дыхание.
— В эту пору они не опасны, вот в октябре-ноябре, когда у них начинается гон, другое дело! Тогда им не попадайся! — говорю я, а сам не свожу глаз с лосей.
Вот они подошли совсем близко, шагов на десять… Остановились и стоят, смотрят на нас, мы — на них. Посторонний мог бы, наверное, подумать, что мы играем в старинную игру: кто кого переглядит. Но «игра» продолжается недолго — минуту, ну от силы две… Рогач делает еще шаг, и наши нервы не выдерживают — мы пятимся, пятимся, а потом и совсем уходим.
Перед тем как свернуть направо, в сторону Московского шоссе, я оглядываюсь в последний раз. Лоси стояли посредине поляны — неподвижные, как неживые, — и с сожалением смотрели нам вслед. «Ах, какие люди, как они недоверчивы!» — казалось, думали они в недоумении.
27 июля 1972 г.
Заглянул один ученый, — кажется, Манин, кандидат и прочее. Он печатался у нас в «Немане».
Разговорились о том, что материальная сторона в жизни людей берет верх над идейной, то есть духовной.
