Валькирии Восточной границы - Виталий Хонихоев
— Вот они! Мария Сергеевна! — машет рукой Цветкова и кричит во всю силу своих девичьих легких. Еще шаг—прыжок и еще и вот, наконец я вижу и Марию Сергевну и остальных. Они разбили лагерь! Палатки, костры, повозки, люди между ними, мне показалась или я вижу натянутые веревки с бельем⁈ Что они делают, идиоты⁈ За нами бегут твари, как только я добегу до них — поток темных туш захлестнет лагерь и устроит пирушку! Ни я, ни Мария Сергеевна, и уж тем более не лежащий, закатив глаза вверх — господин Малютин ничего не сможет сделать!
Я вижу, как Мария Сергеевна машет нам рукой, стоя впереди лагеря, на плечах у нее накинута шинель, во рту — трубка, она курит. Приземляюсь рядом с ней и отпускаю скамейку на землю. Сейчас надо развернуться и не дать авангарду тварей ворваться сюда, задержать их хотя бы на…
— Уваров! — говорит Мария Сергеевна и вынимает трубку изо рта: — ты молодец. Справился. Девчонки — этого упрямого осла Малютина в лазарет. Сами тоже туда, пусть вас целители проверят. А ты Уваров… на… — она снимает с плеча шинель: — а то в лагере дети. И барышни… а ты своим достоинством тут размахиваешь…
— Твари! — говорю я: — там! Сзади! Я — задержу, а вы…
— Стой. Погоди. — Мария Сергеевна складывает шинель, которую я так и не взял и она повисает у нее на сгибе руки: — правильно. Ты ж забыл все. Оглянись.
— Что? — я оглядываюсь. Тварей нет. Но почему?
— Они никогда не выходят за пределы девяти верст от места Прорыва — говорит полковник и пыхает трубкой. Белый табачный дым вырывается из уголка ее рта. Рядом — суетятся валькирии, отстегивая ружейные ремни, которыми они пристегнули Малютина, вот почему винтовка у них только одна осталась — они ремни сняли.
— Руку придерживай… давай, давай — говорит одна из них, та, что с дерзким взглядом, они поднимают господина мага шестого ранга, а от лагеря уже бегут несколько девушек в серых шинелях, у них с собой носилки. Быстро они соображают.
— Шинель возьми — ворчит полковник, и я беру у нее из рук шинель, накидываю себе на плечи. Удивительно, но до этого момента я холода и не чувствовал. Только сейчас, ощутив телом мягкую шинель, еще хранящую тепло Марии Сергеевны, полковника Мешерской — я вдруг понял, что мерзну. Что стою вот тут в чистом поле, у кромки леса и мои босые ноги утопают в снегу. И дыхание вырывается белым облачком изо рта. Так и простыть недолго. А… я могу простыть вообще? Было бы крайне иронично умереть от ангины… эдакая Ахиллесова пята. Бей, режь, руби, коли, хоть из пушки стреляй — и хоть бы хны, а простыл, закашлял и все. Каюк.
— Вашблагородие! — подскакивает валькирия, я ее не знаю, видимо из вновь прибывших: — как вы себя чувствуете? Не ранены? К эскулапу в палатку дойдете?
— Не, не, не! — поднимаю руки я: — никаких эскулапов! Хватит. Все со мной нормально, мне бы отдохнуть да помыться.
— Вешнина — отведи Владимира Григорьевича в палатку, да воды согрей, пусть помоется — распоряжается Мария Сергеевна: — но сперва на кухню заведи. А ты, Уваров, чресла свои прикрой. А то старшему по званию свое отношение так явно демонстрировать… я конечно польщена, как женщина, но как офицер считаю подобное… не указанным в Воинском Уставе… вы так мне салютуете, что ли?
— Что? — опускаю взгляд вниз. Ах, ты ж… поспешно заматываюсь в шинель. Реакция организма? Вообще о какой реакции организма можно говорить, если у меня такой организм? Организм ли вовсе? Никакая органика не потянет таких нагрузок… а я тут про рефлексы… с другой стороны, если магия в этом мире существует (а она существует) — то можно предположить, что тело просто «напиталось» магией… что, конечно ничего не объясняет.
— Вашблагородие! — окликает меня валькирия Вешнина и я следую за ней, попрощавшись с полковником, которая осталась на краю лагеря, покуривая трубку и глядя вдаль. Мы с валькирией входим в лагерь, идем между палаток, здесь шумно. Все говорят разом, создавая ощущение весеннего базара, где-то плачут, бабий голос завывает «на кого ты нас покинул», звучат отрывистые команды, пробегают валькирии в своих парадных серых шинелях, лица у них серьезные и сосредоточенные, откуда-то пахнет костром и едой… чем-то очень вкусным. Я переступаю через натянутые веревки, привязанные к вбитым в землю кольям.
— Володька! О, смотри, живой! — радостно окликает меня голос. Гусар Леоне, мой друг, товарищ и редкая язва. Он тоже жив и здоров, у него только порван ментик и синяк на половину лица. А еще он руку на перевязи держит. Но улыбка на лице у гусара сияет, как и прежде. Как там — ничто на свете не может наш вышибить из седла, такая уж поговорка у кавалериста была.
— Пошли сюда, я тебе кофейку налью — обнимает он меня за плечи: — а то ты, брат, совсем худо выглядишь, того гляди и помрешь. Тебе сейчас никак помирать нельзя, тебя и Марию Сергеевну к ордену представят, клянусь клинком Светозара! Да, садись, садись, я говорю! Эй! Кофе налейте Владимиру Григорьевичу, штатские профурсетки! Да стол освободите! — гусар в долю секунды нашел мне стол в забитой палатке, растолкал всех и вернулся с двумя кружками горячего и черного напитка.
— Сливок нет, уж не серчай — пожимает он плечами: — полевой лагерь, фортификации валькирии умеют возводить. Ничего, сейчас армия подойдет и…
— Ваше благородие! Владимир Сергеевич, родненький! — в палатку врывается Пахом и падает на колени, хватая мою руку и прижимаясь к ней лицом: — миленький! Живы! А я как знал, как чувствовало сердце, я Богородице Матушке молитву за вас читаю, а сам думаю, нешто нету справедливости на свете, нешто надругаются над барином твари богомерзкие, а сам плачу! Мария Сергеевна, дай ей бог здоровья и чинов высоких — она сказала, что вы там Прорыв останавливаете в одного! Вот как так⁈ Вы же один! Хучь бы валькирий с вами оставила али магов из гарнизона, но нет! Вы не ранены? У вас глаза красные!
— Все в порядке, Пахом, не переживай. — говорю я: — и встань с колен, люди смотрят же.
— Пусть смотрят — упрямо хмурится Пахом: — пусть смотрят! Как бы я без вас жил, а? Как бы я дядьям вашим в лицо посмотрел? Я же матушке вашей покойной обещал, что за вами присмотрю! Да и княжна Ай-Гуль меня потом прибила бы, вот к гадалке не ходи — прибила бы и все тут.
— Ну все, все… — говорю я, испытывая некоторую неловкость. Не привык я к тому, чтобы тут на колени передо мной падали, да еще и мужчина, который по возрасту гвардии лейтенанту Уварову в отцы годится. В чужой монастырь со своим уставом, конечно, не лезут, но и от своего отказаться сразу… как-то не по себе.
— Вашблагородие — протискивается к нам барышня в накинутом на плечи сиреневом пальто. По воротнику сиреневого пальто — меховой воротник из соболя, мех искрится, отражая свет, на пальцах — золотые перстни, в ушах — массивные сережки. А в руках у нее — две тарелки с кашей. Даже скорее — миски. Простые жестяные миски.
— К сожалению, мой китайский фарфор эпохи Минь остался дома — улыбается она: — а у валькирий в полевой кухне есть только такая посуда. Владимир Григорьевич, уж не побрезгуйте, откушайте. Вам надо силы восстанавливать.
— Спасибо, красавица — киваю я, подвигая к себе миску с серой кашей. В каше виднеются куски тушеного мяса и такие… немаленькие куски. Рот у меня сразу слюной наполняется, голод подкатывает аж к горлу. Оглядываюсь в поиске, и барышня тут же кладет на стол две ложки. Тоже металлические, да и пес с ним. Может быть, гвардии лейтенант Уваров и привык есть с золота-серебра, но я могу есть даже руками — при случае. Так что я хватаю ложку и немедленно приступаю к трапезе, поблагодарив юную нимфу невнятным мычанием.
— Силы небесные, мадмуазель Вероника — говорит гусар: — вы выглядите просто ослепительно. Даже этот ужасный инцидент никак не сказался на красоте ваших глаз!
— Бросьте, Леон — барышня садится за наш стол и тут же шутливо бьет гусара невесть откуда взявшимся веером по плечу: — вечно вы всякие глупости говорите.
— В самом деле, Вероника, я в восторге — расплывается
