Леонид Гроссман - Бархатный диктатор (сборник)
– Точно соблюдайте формулу, – сказал он помощникам, – радиус взрыва до двух сажен с разлетом заряда в диаметре на двадцать сажен! Не забывайте основных уравнений. Смерть проверим высшей математикой…
Техник работал в тишине и, видимо, в полной неизвестности. В Петербурге действительно очень немногие знали, что молодой лаборант Николай Иванович Кибальчич был изобретателем выдающегося летательного аппарата и нового вида разрывных снарядов необычайной точности и разрушительной силы.
* * *Кальфурния умоляла Цезаря в день мартовских Ид не идти в Сенат: в храмах гудели Щиты, среди улиц Рима окотилась львица, всю ночь бушевала гроза, – средь облаков, в огне, сражались всадники, и кровь лилась на Капитолий. А главное – носились глухие толки о заговоре сенатских аристократов на жизнь диктатора.
Неизвестно, думала ли об этом ровно через 1925 лет, в первый мартовский день унылой северной зимы светлейшая княгиня Юрьевская, упрашивая Александра Второго воздержаться от выезда в манеж на воскресный развод. Но она уговаривала его с настойчивостью римской матроны. Уже два воскресенья подряд царь уступал ее настояниям и пропускал военные церемонии.
Именно потому Александр считал необходимым на этот раз появиться перед гвардией. Тем более что глава анархистов был схвачен и шайка его обезглавлена. К тому же развод от любимой части – лейб-гвардии саперного батальона. Наконец, царь соглашался миновать Невский и Малую Садовую, где, по слухам, готовился подкоп. Он готов был ехать необычным путем – набережной Екатерининского канала: «Полиция настороже, и казачья охрана не выдаст».
– Но только, чтоб обратный путь не повторил первоначального маршрута, – предостерегала Юрьевская, следуя указаниям своего предусмотрительного друга Лориса.
Царь не возражал.
До отъезда он успел подписать два важных государственных акта. Ровно в половине одиннадцатого он скрепил своей подписью указ правительствующему Сенату о созыве комиссии из выборных всех губерний. Он решился наконец осуществить двадцатилетний проект о призыве к участию в правительстве гласных от земств и городов. Лорис-Меликову удалось выработать формулу, ни в чем не стеснявшую самодержца и никому из призванных не предоставлявшую власти, при внешней видимости народного представительства. Правда, в интимном кругу старый царь сравнивал новую меру с роковым призывом нотаблей при Людовике XVI. Но Лорис убедил его, что созыв законосовещательной комиссии откроет возможность государю короновать княгиню Юрьевскую – и это устранило все колебания. Одновременно с проектом опубликования нового закона об «общей комиссии» министр изготовил текст манифеста о венчании морганатической супруги императрицей. Этот акт был интимно дорог Александру. Срок опубликования его еще не был окончательно установлен, но самый вопрос был решен бесповоротно. Царская подпись размашисто и радостно скрепила секретный документ о новой русской царице.
Ровно в полдень доложили о приезде его императорского высочества. По заведенному воскресному обычаю прибыл в Зимний дворец со своим гувернером-англичанином старший внук царя, двенадцатилетний Ники, первенец цесаревича Александра. Подросток был миниатюрен, уклончив, застенчив. Гладкий проборчик, вытянутый уточкой носик, малый рост, неуверенность движений, ускользающая улыбка. Таким ли полагается быть будущему самодержцу? Старый царь недоверчиво оглядывал внука. «То ли дело Гога? Юный богатырь! Ники же весь в мать, в малокровную датскую родню. В нем ничего романовского, – крупного, статного, властного. Таковы ли его отец, дед и прадед?..»
Он подошел с внуком к большому зеркалу в вычурной раме позднего рококо. Перед ним во весь рост стоял в мундире лейб-гвардии саперного батальона, с прусским орденом pour le merite на шее, больной и дряхлеющий император всероссийский. Он созерцал свое отражение с тем условным, издавна сочиненным выражением лица, которое по-актерски вызывал в себе всегда перед зрителями: смесь величия и благосклонности, неприступности и милости. Это была трудная мимика, вся сотканная из контрастов – не то что гневный лик и ледяной взор покойного отца. Освободитель должен был приветить сквозь грозу, преобразователь – обращаться с недосягаемой высоты престола к сердцам верноподданных. Александр стремился оживить свои стеклянные зрачки лучом высочайшей приветливости и смягчить свою тяжелую маску чуть заметным предвестьем улыбки. Но густые усы, брови и бакенбарды придавали пасмурную суровость его холодному облику, и никакие старания не могли оживить искрой сочувствия смертельную бесцветность его неподвижного взгляда.
Царь любовался собою около минуты. В общем был доволен своей выправкой и видом, – никакой лысины, мало седины. Красные лацканы оживляли восковидную плоть обвисающей кожи. Не согбен, не сутул. Строен и гибок. Ревматизм и одышка – пустяки. Лейб-медик Боткин предсказывает еще три десятилетия: там когда-нибудь в 1910 году он, престарелый монарх, опочиет… Но где-то глубоко тайный червь невидимо и упорно подтачивал эти успокоительные мысли. Постарел, стал слаб, дряхлеет с каждым днем, гаснут желания, изменяет память, падает энергия, теряется вкус к жизни… Что это – старость или, может быть, уже конец?
Из вычурной рамы на него смотрели в упор водянистые выпуклые глаза, неожиданно оживленные выражением смертельного испуга. Он отвел взгляд от своей бледной маски. Снизу мальчик украдкой взирал на строгий облик деда. Тот заметил его в зеркале, изумился: прямое потомство – и как не похож! А между тем их роднит общность призвания, быть может, одинаковая жизнь и смерть венценосцев…
Он отошел от зеркала. Взгляд скользнул по большому фамильному портрету. В пышной бронзе под императорскими регалиями на вершине рамы стоял во весь рост, сверкая ботфортами с рыцарскими раструбами, дед царя – Павел Первый. Тяжеловесная корона огромной несуразной шапкой сдавливала впалые виски под прусскими буклями бледнолицего монарха, а брыжжи туго охватили своим кружевным кольцом царскую шею, украшенную цепью огромного мальтийского креста.
Нике, вздернув утиный носик, пристально всматривался в смертную маску своего казненного пращура. В дворцовой гостиной стыла тишина.
После легкого завтрака царь равнодушно простился со своим будущим преемником. К часу дня в шинели саперного ведомства и с бобром вокруг горла он вышел на дворцовый подъезд.
Пасмурное снежное небо повисло над городом. Черно-лиловые тучи тяжеловесно клубились над бронзовыми конями гигантской арки. В нависшем сумраке багровые стены Главного штаба, казалось, сочились темной старческой кровью. Вспомнился страшный чиновник с узкими глазами малайца, настигший его в прошлом году у стен этого кровавого здания.
Синий новомодный экипаж с голубыми басонными шнурами, сверкая зеркальными стеклами, золотыми шифрами на дверцах и резными коронами над хрусталями фонарей, подкатил, подрагивая и лоснясь, к подъезду.
Ровно в час без четверти Александр Второй отъехал от Зимнего дворца. Царская карета, как колесница приговоренного к смертной казни, была окружена казачьим конвоем.
* * *По воскресным дням глава русской медицинской школы Сергей Петрович Боткин никуда не выезжал и никого не принимал. В этот день отдыхал он от клиник, аудиторий, анатомических театров, санитарных комитетов, приемов и консилиумов. В своем домашнем черном бархатном пиджаке, обшитом широкой тесьмой, он погружался в кресло и медленно читал русских поэтов. Брат известного художника и даровитого автора «Писем об Испании», знаменитый терапевт раз в неделю отдавал дань своим фамильным художественным склонностям. Над элегиями и подражаниями древним он отрадно забывал анатомию и патологию, окраску рвот и густоту каловых масс, чумные бубоны и сифилитические язвы. Он пересаживался от письменного стола, над которым висели портреты его великих учителей – Рудольфа Вирхова и Клода Бернара, – в глубокое кресло у далекого столика под черным бархатом рембрандтовской гравюры. Отодвигая в сторону медицинские журналы и курортные рекламы, он неспешно развертывал небольшие томики стихов. Особенно любил он тешить усталую мысль воздушными кантиленами своего зятя Афанасия Афанасьевича Шеншина, почтительно доставлявшего ему из своих яблоневых садов новые тетради лирических творений.
В это воскресенье Сергей Петрович, по заведенному обычаю, безмятежно и недвижно докуривал сигару, блаженно растворяясь в напевной стихии магического словесного скрипача. Его ритмично покачивали волнообразные звуковые течения:
Но в свежем тайнике куста
Один певец проснулся вешний,
И так же песнь его чиста
И дышит полночью нездешней…
В это время, вопреки запрету, в кабинет постучались. Курьер из Зимнего дворца экстренно явился за лейб-медиком его величества.
