Неизвестно - Столяров А. Мы, народ...
Конечно, если бы она родилась и выросла здесь, если бы с первых же дней не видела ничего, кроме гниющей на улицах картофельной шелухи, то и воспринимала бы эту жизнь как норму: в другом месте живут по-другому, а вот мы живем именно так. Но в том-то и дело, что были за линией горизонта некие иные миры, иные пространства, иные вселенные, накатывающиеся волнами грез. Стоило включить телевизор, который и принимал-то всего три программы, и оказывалось, что жизнь в действительности не гниет, а бурлит. Музыка, вырывающаяся оттуда, оглушала и будоражила, слова, извергаемые опереточными людьми, завораживали и влекли, новости взрывались, будто петарды под Новый год, оставляя за собой огненные звенящие нити. И все это без нее, без нее.
Из загробной нежити выхода не было. Девчонок в классе сжирала черная зависть, поскольку Вета, по мнению их, взлетела на немыслимую высоту: устроилась на чистенькую работу в консорциум. Сами они могли об этом только мечтать. Им предстояло идти в цеха, в диспетчерские, в столовые, а то и просто уборщицами — с тряпками и ведром. Вета слышала за спиной, тенью, тревожащий шепоток. И все-таки это был безнадежный тупик. Ну что, сидеть в закутке, набирать на компьютере тексты, оформлять документы, отвечать на звонки? И через пять лет она так будет сидеть, и через десять, и через двадцать… Ехать куда-нибудь поступать? Однако с тоскливой ясностью, которая, особенно по утрам, настигала и выворачивала ее, она понимала, что отупляющий школьный бардак даром для нее не прошел. Ну как поступать? Она же не знает элементарных вещей. И потом, даже если каким-то чудом удастся преодолеть этот барьер, то все равно — на что жить? На стипендию? Если, конечно, дадут. Ну, это можно даже не обсуждать.
По ночам она просыпалась и подходила к окну. Зима в этот год выдалась ясная, с ослепительными морозами, со звонкой потрескивающей тишиной. Белесая дымка, обычно скрывающая горизонт, по-видимому, превратилась в снег, осела, стала корочкой наста. Видно все было до предела отчетливо: крыши, бледный контур завода, язычки газовых факелов, уходящие в ночь. Небо распахивало над ними вселенский простор, звезды были такими яркими, как будто горели не просто так.
Что-то они пытались сказать.
Вета, не отрываясь, смотрела на них.
В сердце у нее была — черная боль.
Существовала, пожалуй, единственная траектория, ведущая в иные миры. Начальником Веты, ее непосредственным руководителем в фирме, был некий Гюнтер Трамаль, ударение на втором слоге, вюртембергский немец, занимавший угловой кабинет на втором этаже. Уже через пару месяцев, не прикладывая особых усилий, Вета знала о нем практически все. Инженер, специалист по электрооборудованию, сорок два года, холост, детей не имеет, с женой развелся пять лет назад (видимо, потому и приехал в Россию), не курит, почти не пьет, занимается спортом, по крайней мере судя по его крепкой подвижной фигуре, к работе в фирме относится очень серьезно, часто засиживается допоздна, аккуратист, хороший костюм, стрижка ежиком, тихий вежливый голос. В общем, вариант идеальный. И какая-то собачья, невысказанная тоска в глазах: иногда смотрит в окно, будто удивляется: куда это его занесло?
На работе, конечно, следовало соблюдать осторожность. Вете в первый же день аккуратно дали понять, что консорциум не приветствует никаких “неформальных контактов”. Женщин в штате у них, кстати, практически не было, а те, что были, ходили как бы закованные в броню: темный пиджак, тяжелая юбка, взгляд солдата, закаленного в корпоративных боях. Как-то мало они походили на женщин. Вета со своим молодежным стилем выгодно от них отличалась. И теперь, когда Гюнтер возникал на пороге приемной ровно в девять утра или ровно в четырнадцать появлялся из кабинета, чтобы проследовать на обед, то оказывалось, что как раз в это время Вета, привставая на цыпочки, изо всех сил тянется, пытаясь что-то поставить на полки верхнего стеллажа: юбка у нее чуть ли не до середины открывает выпуклости ягодиц, или, напротив, она пребывает на четвереньках и, прогнувшись, подергивая оттопыренной попкой, вылавливает что-то из-под стола. Гюнтер в таких случаях начинал тяжело дышать, а Вета, как бы испуганная неожиданностью, восклицала “Ой!” — и, поспешно выпрямившись, потупив взгляд, говорила невинным голосом:
— Здравствуйте, герр Трамаль…
Герр Трамаль в этих случаях сдавленно отвечал: “С-т-ра-с-т-фуй-те, фройляйн…” И затем следовал в кабинет или, наоборот в коридор, таким шагом, словно боялся упасть. Вета отчетливо слышала, как у него бьется сердце: бух-бух, вколачивая в мозг, в легкие, в селезенку горячую кровь.
Если она заносила ему в кабинет какие-нибудь бумаги, то намеренно прогибалась так, что выдавалась вперед крепкая грудь. А если герр Трамаль обращался с чем-нибудь к ней, то отвечала не сразу, но через пару долгих секунд. У нее как бы перехватывало дыхание. Она откуда-то знала: смотри на мужчину так, будто перед тобою бог. И тогда из всесильного бога он превратится в раба. Ее никто этому не учил. Она нигде ничего подобного не читала. Это было древнее знание, которое присутствовало в ней с начала времен.
Все получилось как бы само собой. Однажды герр Трамаль сильно напрягся, глядя на документы, которые она ему принесла. Сказал, что здесь, вероятно, пропущено несколько слов. Вета тогда обогнула стол, чтобы, в свою очередь, посмотреть, наклонилась, соприкоснулась с его плечом, прижалась плотнее и вдруг почувствовала, как мужская рука судорожно обхватывает ее. У нее хватило ума не отпрыгнуть, хотя таким был импульс в первый момент, сдержалась каким-то чудом, лишь тихо вскрикнула, и, пересиливая себя, ткнулась губами герру Трамалю в выбритую скулу. Запах яблочного лосьона она запомнила на всю жизнь. И далее она уже практически не притворялась — только моргала и жалким девичьим голосом говорила: “Не надо…” Она и в самом деле была перепугана, однако Гюнтер, он же старший инженер герр Трамаль, остановиться уже не мог. Он как-то по-прежнему тяжело, хрипло дышал, и Вета знала, что также, всю дальнейшую жизнь, она будет помнить это ужасное, как при астме, с нечистыми перепонками, трудное, прерывающееся дыхание…
А вообще герр Трамаль был потрясен. До него только сейчас дошло, что, во-первых, инцидент этот случился у него с подчиненной, во-вторых, с русской и с местной, что еще больше усугубляет вину, а в-третьих, с несовершеннолетней, ей ведь не исполнилось еще восемнадцати лет. Тут же выяснилось, что фирма не просто не поощряет близкие отношения между сотрудниками, а что это категорически, категорически запрещено. Данное положение даже внесено особым пунктом в контракт. Но для него это ничего не значит, жарко шептал ей на ухо Гюнтер, он же старший инженер герр Трамаль, он лично готов… он все сделает… он урегулирует… он добьется… В конце концов, он законопослушный гражданин ФРГ, и никто не имеет права препятствовать ему в его личных делах…
Гюнтер хорохорился перед ней, но было видно, что он смертельно испуган. Его аж пот лошадиный прошиб, он непрерывно промокал лицо носовым платком. Прежде всего строго предупредил, чтобы она никому не говорила ни слова. Его это, конечно, погубит, но и ей пользы тоже не принесет. А вот через год у него заканчивается контракт: он — вольная птица, они могут поехать к нему. У него — дом, кредит почти выплачен, вернется на работу в прежнюю фирму — никаких проблем…
— Вот увидишь, Штутгарт тебе понравится…
И еще он оказался чрезвычайно предусмотрительным. Буквально на следующий день принес Вете две упаковки с немецкими противозачаточными таблетками, подняв палец, предупредил, что принимать их следует каждый раз. Будут заканчиваться — скажи. Учти: на русскую фармацевтику полагаться нельзя, она вся делается в Таиланде.
Не могло быть и речи, чтобы она приходила к нему: для входа в Кукуй надо было заказывать специальный пропуск. Это все равно что по радио объявление дать. И точно так же он не мог прийти к ней: вдруг кто-то увидит… майн готт!.. фердамт нох маль!.. тогда — все, конец!..
Оставалось только у него в кабинете. Но даже это, надо сказать, весьма скромное действие Гюнтер, педантично его продумав, обставил множеством разнообразных предосторожностей.
Запирать кабинет, конечно, было нельзя: вызовет подозрения, мгновенно поползут слухи. Можно было надеяться только на бдительную оперативность. Гюнтер тщательно, с помощью секундомера, установил, сколько времени потребуется человеку, чтобы, зайдя в приемную и увидев, что секретарши там нет, добраться до кабинета. Получалось десять-пятнадцать секунд. Вот за это время мы должны привести себя в полный порядок. Более того, он заставил Вету прорепетировать данные действия. Ей-то что — одернула быстро юбку, и все. А ему требовалось застегнуться, сесть в кресло, принять офисный вид. Ничего, вроде бы укладывались в намеченный интервал. Вете во время этих репетиций было смешно. Менее забавным оказалось, однако, то, что Гюнтер после развода, видимо, сильно оголодав, будто сорвался с цепи: хотел и того, и этого, и третьего, и пятого, и десятого, такого, чего Вета раньше и вообразить не могла. Ей далеко не все было приятно. Она, конечно, старалась, но, вероятно, настрой в этих случаях у нее был не тот. Старания не могли восполнить недостаток искренности. Гюнтер не на шутку сердился: ты что? Уснула? Не можешь делать элементарных вещей!.. Наверное, он просто слишком ее торопил, хотел, чтобы она за месяц прошла тот эротический путь, который у женщины при обычных условиях занимает добрый десяток лет.
