Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II
Если между мужем и женой возникает ссора, муж оказывается всегда неправым; несколько дней спустя его уже изображают в самых мрачных красках. Всюду проявляется женское единодушие. В конце-концов как адвокаты, так и судьи и закон оказываются на стороне мужа. Тогда все дело кассируется, передается в другой суд, женщины поддерживают сторону жены, и, несмотря на всю неопровержимость доказательств, — им удается сначала возбудить все умы, а потом и увлечь их за собой.
Но беда незамужней! Ей ничто не дозволяется, все вменяется ей в преступление. Матери неусыпно наблюдают за дочерьми, потому что хорошо знают все проделки, на которые способны вдохновлять страсти. В силу этого роль молодой девушки исключительно трудна. Ее обучают всем приемам жеманства и кокетства; ей внушают любовь только к искусствам, служащим украшением сладострастья; ей преподают только науку нравиться, и в то же время желают, чтобы она, забыв о цели, к которой ведут все эти наставления, стала холодна и глуха ко всем речам, произносимым в ее присутствии, и оставалась бы равнодушной, видя какое впечатление производят ее чары.
Ей приходится, следовательно, скрытничать, а сердце ее молодо и не рождено, повидимому, выдерживать непрерывное притворство. Она ни единым словом не может обмолвиться о том, что сама отлично понимает; свет по отношению к ней глуп и несправедлив. Если она задумчива, тотчас же начинают говорить, что ее томит желание иметь возлюбленного. Если она весела и беспечна, ее упрекают в несдержанности. Она не может ни смеяться, ни вздыхать. Хотят, чтобы она в одно и то же время была и не была молодой девушкой.
Вот почему девушкам скучно с женщинами, а женщинам — с девушками. Им совершенно не о чем разговаривать друг с другом; если же между какой-нибудь женщиной и молодой девушкой возникает близкая дружба, то невинности второй приходит конец.
263. Истерические припадки
Изнеженность сладка, последствия ее — ужасны.
Этот стих Вольтера точно продиктован врачом. В самом деле, — изнеженность тела указывает на бездействие души. Все наше тело приходит в расслабленное состояние, лишающее ткани их эластичности, необходимой для того, чтобы все секреции совершались правильно.
Это вызывает истерические припадки, являющиеся следствием бездеятельности тела, нарушившей душевные способности. Воображение становится всесильным, потому что начинает управлять изнеженными органами, которые от непрерывной неги теряют упругость, делаются вялыми, а это состояние вялости вызывает в нервах ряд тяжелых конвульсий, так как, ослабев от непомерных наслаждений, нервы теряют способность сдерживаться и возбуждаются сами по себе.
Воображение открывает дорогу страданиям, ибо когда у воображения нет определенного объекта, который его поглотил бы, оно приобретает способность воспринимать все окружающее как повод к страданию. Праздность потакает чувственным страстям, а когда эти последние истощаются, то чувствительность, которая их переживает, не знает, куда устремиться и к чему привязаться.
Скоро чувствительность начинает утомлять, становится мучением. Несчастный человек желал бы еще бесконечно наслаждаться, но его организм уже совершенно изношен, а нервы отказываются передавать ощущения, проводниками которых они должны бы являться.
Ужасное состояние! Это пытка всех чересчур изнеженных существ, которых бездействие толкнуло во власть губительных наслаждений и которые цепляются за призраки, порожденные общественным мнением, лишь бы уклониться от труда, предписываемого природой.
Наши доктора, привыкшие щупать пульс у хорошеньких женщин, знакомы только с истерическими припадками и нервными болезнями. Когда заболевает какой-нибудь носильщик из Крытого рынка, то они и у него констатируют истерию и приписывают ему куриный бульон и липовый чай.
Хорошенькая женщина, страдающая истерическими припадками, ничего другого не делает, как только переходит от ванны к зеркалу и от зеркала к отоманке. Кататься в удобном экипаже, в скучной веренице таких же экипажей, называется совершать прогулку; других прогулок она не совершает. Да и эта считается для нее слишком сильным моционом, и она к нему прибегает лишь раз в две недели.
Так богачи расплачиваются за плохое использование своих богатств. Равнодушно глядя на несчастья ближних, они не чувствуют себя счастливее и, не умея извлекать действительной пользы из своих громадных состояний, навлекают на себя проклятия, ни на шаг не приближаясь к счастию.
254. Об идоле Парижа — о «прелестном»[14]
Я берусь доказать, что прелестное (le joli) во всех своих видах представляет усовершенствованное прекрасное и даже возвышенное; что быть приятным важнее, чем обладать всеми другими качествами, и что народ, который может назвать, себя самой прелестной нацией, — должен, бесспорно, считаться первым народом во всем мире. Я пишу это для женоподобных парижан.
До сего времени заблуждались насчет того, что именно должно пользоваться всеобщим уважением. Природа должна быть исправлена и украшена искусством. Если ее и калечат, то, как всем известно, это делается лишь для того, чтобы сделать ее более изящной.
Приятность — это тот последний штрих, которым отмечаются все красивые вещи. Заканчивая картину, инструмент, здание, их украшают; и это-то и придает им ценность. Точно так же и в жизни: только утонченное ценно.
В эпоху варварства народ легко находит высокое (le sublime). Жадный взор араба видит среди жгучих песков пустыни подобие зеленых, тенистых кустарников. В такую эпоху люди совершают великие дела, не отдавая себе в том отчета; они повинуются инстинкту. Что, в самом деле, представляет собой высокое, как не беспрерывное преувеличение, как не колосса, которого создает и которым любуется невежественный народ? Гений в своих величавых порывах изумляет нас. Даже самые дикие народы безо всяких усилий создавали это так всех восхищающее высокое; грубости страстей было достаточно, чтобы произвести его на свет.
Это грубая природа, не нуждающаяся в культуре. В такую эпоху пишут простые картины: восход и заход солнца; приходят в восторг от звездного неба, тихо прогуливаются по берегу моря и любуются волнами, с величественным шумом бьющимися о берег.
В такие эпохи обожают призрак свободы и имеют глупость сражаться и умирать за нее. Отказываются от красивого раба (не заслуживающего этого названия), который мог бы создать множество чарующих наслаждений, отказываются от золотых и шелковых цепей, которые дают возможность переходить от одного удовольствия к другому и, лишая человека опасной силы, приводят его в состояние блаженной слабости. В эти грубые времена отказываются иметь над собой короля и неразумно лишают себя зрелища блестящего Двора, в котором сосредотачиваются изысканнейшая вежливость, шедевры искусства и хорошего вкуса. Тогда люди живут без художников, без ваятелей, без музыкантов, без парикмахеров, без поваров, без кондитеров; в нравах господствует чудовищная храбрость и строгая, щепетильная добродетель; все величественно и скучно. Дома обширны, как монастыри; развлечения, как общественные, так и частные, носят мужественный характер. Женщины исключены из общества и зажигают любовный пламень только в сердцах своих супругов. Они не оспаривают мужчин друг у друга; они ограничиваются тем, что дают стране граждан, воспитывают их и ведут хозяйство. Родительская власть, авторитет мужа (слова, так справедливо высмеянные у нас) пользуются всеми своими прискорбными правами; браки плодовиты. Такой народ ведет однообразный, строгий образ жизни и мало чем отличается от медведей.
Но едва его озарит луч света, едва он выйдет из состояния внушительной и молчаливой серьезности, он прозревает прекрасное. Он создает, выдумывает себе разные правила; на сцену являются вкус и тонкость, они порождают прелестное, которое в тысячу раз привлекательнее. На обеденном столе не видно уже целого быка, кабана или оленя, не встретишь больше неотесанных героев, пожирающих целого барана, не увидишь принцесс за прялкой или стиркой. Люди начинают гордиться благородной праздностью; тонкие кушанья под изысканнейшими соусами следуют одно за другим, чтобы возбуждать аппетит, то и дело исчезающий и появляющийся вновь.
Воины довольствуются (если только они вообще что-нибудь едят) крылышком фазана или куропатки, а иные из них питаются только шоколадом и сластями. Больше уж не опустошают целых бурдюков вина, а лишь смакуют тонкие ликеры, этот вкусный и всеми любимый яд. Мужчин с железными кулаками, с желудками страусов, с крепкими мускулами теперь можно встретить только как диковину, — на ярмарках.
