Терри Иглтон - Почему Маркс был прав
Такое понимание будущего служит, помимо всего прочего, надежной защитой от бестолковых карикатур на него. В частности, оно напрочь исключает самовлюбленный «эволюционистский» взгляд на будущее, которое мыслится просто как расширение настоящего, этакая копия с увеличением. В общем, это способ подобно нашим правителям видеть в будущем нечто такое, что лучше настоящего, но в то же время тихо и спокойно его продолжает, а всякие неприятные сюрпризы в нем сведены к минимуму. Здесь нет места разрывам или потрясениям, одно лишь постепенное совершенствование того, что мы уже имеем. До недавнего времени этот взгляд был известен под названием «Конец истории», но с тех пор радикальные исламисты, бесцеремонно вломившись в историю, вновь сделали ее открытой. Вы также можете назвать это псевдоисторическое воззрение теорией золотой рыбки, поскольку, по сути, это мечта о существовании спокойном и безопасном, но однообразном, чем, по-видимому, и отличается жизнь золотой рыбки. За свободу от драматических встрясок она платит полнейшей скукой. Из-за чего ей и другим приверженцам подобных теорий не удается понять, что будущее может оказаться гораздо хуже настоящего; единственное, в чем можно быть уверенным относительно будущего, так это то, что оно будет совершенно иным. Одна из причин, по которой финансовые рынки несколько лет назад бодро росли, состояла в том, что они доверяли модели, предполагавшей, что будущее будет очень похоже на настоящее.
Социализм, напротив, представляет собой в определенных отношениях решительный разрыв с настоящим. История в ряде существенных аспектов рушится и переделывается заново, но не потому, что социалисты, будучи кровожадными чудовищами, людоедски предпочитают революцию реформам, а из-за глубины заболевания, которое необходимо излечить. Я говорю история, хотя Маркс фактически избегал обозначать этим словом все, что совершалось до сих пор. Для него, как
мы знаем, до сих пор была лишь предыстория, в которой одна разновидность угнетения и эксплуатации человека человеком сменяла другую. Первым по-настоящему историческим актом призван стать прорыв из этой мрачной летописи в собственно человеческую историю. Как социалист, вы должны быть готовы четко и достаточно конкретно разъяснить, как это может быть достигнуто и какие общественные институты должны быть вовлечены в этот процесс. Но если новое социальное устройство по самой своей природе будет высокоподвижным и нацеленным на непрерывное совершенствование, то для нас это обернется существенными ограничениями относительно того, что можно сказать о нем прямо сейчас. Ведь мы можем описывать будущее только с помощью терминов, происходящих из прошлого или настоящего, тогда как будущему, радикально порывающему с настоящим, явно будет тесно в рамках нашего нынешнего языка. Сам Маркс в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» заметил в этой связи, что «здесь (в социалистическом будущем) содержание выше фразы». В сущности, к этой же мысли приходит Раймонд Уильямс в своей книге «Культура и общество 1780-1950», когда пишет: «Мы должны планировать то, что может быть спланировано, сообразуясь с нашим общим решением. Однако стержневая суть явления культуры будет совершенно права, если напомнит нам, что культура принципиально не поддается планированию. Мы должны обеспечить средства для поддержания физического существования и общественной жизни. Но что затем с помощью этих средств будет получено, мы не можем узнать или рассказать» [4].
Эту идею можно представить иначе: если все, что происходило до сих пор, - предыстория, то она должна быть хотя бы немного более предсказуемой, чем то, что Маркс рассматривал как истинную историю. Если мы возьмем срез любого произвольно выбранного момента истории, то сможем заранее предположить и даже предвидеть кое-что из того, что там случится. Мы увидим, например, что в этот период огромное большинство населения проводит свою жизнь в тяжелом и преимущественно малопродуктивном труде на благо правящей элиты. Мы увидим, что политический аппарат, какую бы форму он ни принимал, будет готов время от времени прибегать к насилию для поддержания такого порядка. Мы увидим, что огромное число мифов, культурных и интеллектуальных творений этого периода тем или иным образом служат объяснению и оправданию наблюдаемого мироустройства. А среди эксплуатируемых масс мы с большой вероятностью увидим разные формы протеста против несправедливости подавляющего их порядка.
А вот сказать, что произойдет, когда эти оковы человеческого развития будут, наконец, устранены, намного сложнее. Тогда люди получат гораздо больше возможностей вести себя так, как они хотят, но в рамках своей ответственности перед окружающими. Если они окажутся в состоянии посвящать большую часть своего времени не тяжелой работе, а тем видам деятельности, которые мы сейчас называем досугом, то их поведение будет еще сложнее предсказать. Я говорю «которые мы сейчас называем досугом» потому, что если мы действительно используем накопленные капитализмом ресурсы для того, чтобы освободить большое число людей от необходимости ра-
ботать, то мы уже не сможем называть «досугом» то, чем они будут заниматься вместо этого. Дело в том, что само понятие досуга напрямую зависит от существования его противоположности (работы), подобно тому как мы не можем определить войну, не приняв ту или иную трактовку мира. Следует также помнить, что так называемые досуговые активности, с точки зрения предъявляемых ими требований, могут быть даже более сложными и тяжелыми, чем работа шахтера. Подобные предположения высказывал уже сам Маркс. Некоторые левые радикалы будут разочарованы, услышав, что отсутствие необходимости работать вовсе не обязательно означает сидеть целыми днями дома, развалясь в кресле и покуривая травку.
Возьмем в качестве аналогии поведение людей в тюрьме. Не составляет большого труда сказать, чем будут заниматься заключенные в течение дня, поскольку все их действия строго регламентируются. Охранники могут предсказать, где их подопечные будут находиться, скажем, вечером в среду, а если они вдруг не сумеют этого сделать, то вполне могут оказаться на ковре у начальства. Но после того как осужденные выходят из заключения и возвращаются в общество, становится намного труднее уследить за ними, если только на них не остается какая-нибудь электронная метка. Они, так сказать, переходят из предыстории своей не-свободы в истинную историю, означающую, что отныне их действия и вообще жизнь будут определяться прежде всего ими, а не внешними силами. Для Маркса социализм есть та точка, с которой мы начинаем коллективно определять свою судьбу. Это демократия, взятая со всей серьезностью, в противовес демократии, представляющей собой (по большей части) политический аттракцион. Практически то, что люди стали более свободными, означает, что стало сложнее сказать, чем они будут заниматься вечером в среду.
Подлинно иное будущее не может быть ни простым расширением настоящего, ни абсолютным разрывом с ним. Если это будет абсолютный разрыв, то как мы вообще сможем его опознать? А если мы сможем без всяких затруднений описать его языком настоящего, то на каком основании признавать его подлинно иным? Марксова идея освобождения отвергает как равномерную непрерывность, так и тотальные разломы. В этом смысле он является удивительнейшим человеком - мечтателем и вместе с тем строгим реалистом. Он обращается от фантазий о будущем к прозаической работе в настоящем, но это не мешает ему открыть значительно улучшенное будущее, которое ждет своего освобождения. По отношению к прошлому он настроен более сурово, чем многие мыслители, однако более оптимистичен, чем большинство из них, в отношении того, что ждет нас впереди.
Реализм и предвосхищение здесь идут рука об руку: видеть настоящее, как оно есть, это значит видеть его в свете возможных преобразований. В ином случае вы просто не видите истинного положения вещей; это все равно как если вы не видите в ребенке потенциального взрослого, откуда следует, что вы не вполне понимаете, что значит быть ребенком. Капитализм вызвал к жизни необыкновенные силы и возможности, которые вместе с тем заводят его в тупик; и именно поэтому Маркс мог быть оптимистом, не превращаясь в ярого прогрессиста, и сурово реалистичным, не впадая в цинизм или пораженчество.
Есть большая доля трагизма в том, чтобы мечтать, постоянно всматриваясь в худшее, и силой самой этой мечты возвышаться над сиюминутной действительностью. И как мы убедились, Маркс в ряде отношений действительно был трагическим мыслителем, но отнюдь не пессимистичным.
С одной стороны, марксисты - это трезво мыслящие люди, скептически относящиеся к прекраснодушному морализму и с осторожностью - к идеализму. За всякой пылкой политической риторикой они, в силу своей вошедшей в привычку недоверчивости, склонны искать материальный интерес. Их настораживает пережевывание банальностей, поскольку в основу благочестивых рассуждений и слащавых мечтаний слишком часто вплетаются исключительно низменные силы. Но происходит это именно потому, что марксисты хотят освободить людей от этих сил, поскольку верят, что они способны на лучшее. Таким образом, трезвость и критичность анализа объединяются с верой в человечество. Материализм слишком практичен, чтобы обманываться бьющей себя в грудь риторикой, и слишком надеется на то, что ситуацию можно улучшить, чтобы быть циничным. В истории человечества встречались сочетания и похуже.
