Владимир Сорокин - Манарага
– Спущу в унитаз!
– Всплеснусь, воскресну и вернусь.
У нас с зеленой блохой свои отношения. Мое ухо она уже основательно обжила….
Задыхаясь, делаю три сотни шагов. Склон внезапно обрывается вершиной. Взбираюсь на вершину, сдвигаю темные очки на лоб, опираюсь на палки и дышу, дышу из последних сил. Здесь небольшая площадка с обветренным, слоистым снегом, сверкающим на солнце. С нее открывается обалденный вид на горы и долину с деревней. Неприлично красиво…
Синяя блоха:
– Безопасно.
Люблю это простое, добротное слово.
Отдышавшись, снимаю перчатки, сую в карманы. И произношу громко:
– Ewige Wiederkunft![6]
В пяти шагах от меня возникает серая пирамида, размером с деревенский дом. Подхожу ближе и произношу пароль на вход:
– Ewige Wiederkehr![7]
Стены пирамиды делаются прозрачными, я вижу человека внутри. Вхожу в пирамиду. Голый могучий зооморф сидит за прозрачным столом и пишет на листе бумаги старомодной стеклянной ручкой со стальным пером, периодически макая это перо в… свою левую руку. На руке заметна ранка.
Молча снимаю горную одежду, достаю из рюкзака поварскую. Переоблачаюсь. Интерьер пирамиды – торжество аскетического минимализма. Здесь все прозрачно. Даже приготовленная для меня маленькая жаровня стоит на трех прозрачных ножках.
Хозяин пирамиды встает из-за стола, подходит ко мне, стуча копытами по прозрачному полу. Роскошный гигант с лисьим лицом. Он выше меня на две головы, идеально сложен, живая статуя. Его большие желтые глаза смотрят внимательно. Солнечные лучи скользят по рельефам великолепных мышц, покрытых тончайшей золотистой шерстью. Гигант протягивает мне лист грубой, толстой бумаги с неровными краями, исписанный порывистым, тесным кровавым почерком. Это я никогда не смогу прочесть сам, синяя блоха сканирует, мгновенно превращая кровавую рукопись в печатные немецкие буквы:
О Великом Повороте учу я вас.
Человек есть то, что невозможно преодолеть. Человек есть канат между зверем и сверхчеловеком. Тысячу лет шел человек по этому канату, преодолевая себя, балансируя, крича, радуясь, ругаясь и плача.
Звезды мигали человеку: “Будь спокоен и непреклонен!”
Солнце палило его: “Будь смел и беспощаден к слабой природе своей!”
Ветер шептал ему в ухо: “Сосредоточься, будь мужествен и целеустремлен, и ты достигнешь желаемого!”
Кровь, пот и слезы летели в пропасть, пока шел человек по канату, пытаясь преодолеть себя. Дрожа и оступаясь, достиг он середины пути. И остановился, чувствуя, что силы его на исходе.
“Великий отдых нужен мне”, – подумал человек.
Солнце, звезды и ветер стали торопить его:
“Не останавливайся, иди дальше! Остановка – это гибель!”
Но уставший человек закрыл свои глаза и уши, чтобы не слышать их голосов. Ослабевший, он стал задремывать, и окровавленные ступни его задрожали на канате.
“Лучше вечный сон, чем этот мучительный путь преодоления себя”, – подумалось смертельно уставшему человеку.
Вдруг летучая мышь опустилась на плечо его. И вонзила маленькие зубы в уставшее тело.
Человек вздрогнул и открыл глаза.
“О заблудившийся в самом себе! – воскликнула летучая мышь. – Полжизни своей ты потратил на несбыточное. Ты бежал от зверя к сверхчеловеку и потерял себя. Ты жалок и пуст. Кто способен наполнить тебя? Только зверь! Ты искал сверхчеловека? Теперь ступай назад и ищи зверя! Он наполнит собой твое человеческое, слишком человеческое. И ты, наконец, станешь сверхчеловеком”.
“Зачем же я мучительно шел все это время, к чему стремился?” – спросил человек.
“К несбыточному! – ответила мышь. – Ты забыл, что великое и простое – рядом. Важно только увидеть его и ощутить. Мы, звери, были все это время рядом. Но ты не видел нашу прелесть и не ощущал нашу мудрость и мощь. Вернись же к нам, заполни нами свою душевную пустоту. И ты станешь тем, кем хотел быть”.
Так поверни же стопы свои, Человек!
Что ж, один раз на этом можно и пожарить. Вполне. Но пока я не знаю что́…
Ответом в руке гиганта возникает стеклянный нож. Быстрым и точным движением он срезает часть своей левой груди и протягивает мне. Беру тонкий окровавленный кусок теплой плоти. Человечина парная. Нож исчезает, в руках зооморфа мелькает нечто вроде прозрачного пластыря – и вот уже нет ни раны, ни крови.
Я приступаю к делу. Кладу грудинку на решетку, фиксирую, сворачиваю из листа лилию, поджигаю с трех концов и… профессионализм не пропьешь. Слава Огню, я умею работать с любым материалом в любых условиях.
Подаю. На большой прозрачной тарелке. Без соли и приправ. Грудинка зооморфа rare.
Он садится за прозрачный, сервированный только для него стол. Я открываю приготовленную им бутылку шампанского, выливаю почти всю в огромный бокал. И встаю на свое место, вытянув вдоль тела руки в белых перчатках.
Клиент медленно ест и пьет, глядя на залитые солнцем горы. Его лицо, помесь человека и лиса, не выражает ничего. Он не успевает закончить трапезу, как моя блоха сообщает, что можно забрать гонорар и удалиться. Из стеклянной стены выдвигается пластина с конвертом.
Зеленая блоха:
– Сумма корректна.
Синяя блоха:
– Безопасно.
Беру деньги, переодеваюсь, выхожу из пирамиды. И она сразу исчезает.
Вдыхаю живительный горный воздух. Постояв, начинаю спуск. Этот давно висящий в чулане заказ Кухня не могла никому спихнуть. Почему? Это ведь не каннибализм, который на Кухне запрещен, а аутофагия. Большая разница. Нет, тут дело не в мясе, а в дровах. Этот новый Ницше не устраивал ни немцев, ни швейцарцев. И даже поляки не взялись. На Кухне вообще не любят самозванцев. Периодически возникают новые флоберы, достоевские или кафки и требуют обслужить их, приходя к нам со своими дровами. Беда в том, что это – не канонические дрова, а новый валежник, выращенный ими на своем огороде. Кухня нужна им для легитимации в собственных глазах и среди окружающих их безумцев. Но Кухня строго блюдет канон. Хотя на некоторых, как, например, на норвежского Толстого, Кухня смотрит сквозь пальцы. Бывают, бывают исключения. Но двухметрового зооморфа наши кухонные ницшеанцы отфутболили сразу. Не помог и написанный кровью “Новый Заратустра”…
А я, русский, взялся за грязную работу. И не жалею. Голодная и бесприютная юность многому научит…
Не успеваю спуститься с вершины к людям, как сзади раздается шум. Оборачиваюсь. Закусивший своей грудинкой зооморф несется с горы на сноуборде. Он – в серебристо-зеленом комбинезоне. И несется на меня! Бросаюсь на снег. Он пролетает надо мной, успеваю прочесть надпись на его доске:
DIE GROSSE WENDE[8].
Ух-х-х-х!
Зооморф пролетел.
И ни одной снежной крошки не упало на мою голову.
В общем, день удался, Геза.
25 марта
День: заказ, запланированный на май. Все-таки после экстренного съезда что-то незримо сдвинулось и поменялось. Я прилетел в Лиссабон, из аэропорта отправился в порт, где меня ждал катер. На котором мы только что вплыли в нейтральные воды, о чем пискнула блоха (12 морских миль). Погода прекрасная, море спокойное. Впереди на горизонте возникла белая точка, к которой мы плывем. Катер ведет бородатый португалец, я сижу в каюте и потягиваю имбирный чай с медом из маленького термоса. Морское чтение — особое дело. Есть, есть нюансики. Кое-кому из наших приходилось читать и в шестибалльный шторм. Но сегодня мне, похоже, такое не грозит…
Белая точка растет и становится солидным трехпалубным катамараном. Катер сбавляет ход, подруливает к широкой корме, швартуется. С кейсом в руке я ступаю на шлюзовую платформу, где меня ждет матрос, и поднимаюсь по широкой лестнице, успев прочитать имя судна: Proxima-B. И без блох я знаю, что это название планеты, с которой связаны последние надежды человечества. Едва я ступаю на вторую палубу, как мне в грудь попадает синий ботинок. По палубе, улюлюкая и делая волосатой рукой неприличный жест, на меня несется молодой, кудрявый и совершенно голый толстяк. Второй ботинок попадает ему в голову. Ойкнув, толстяк умудряется свернуть вправо, успев даже пробормотать мне: “Hi!” Успеваю заметить его толстый, короткий обрезанный член и увесистые яйца. Толстяк исчезает за дверью, слышен щелчок замка.
– Сволочь! Мерзавец! – теперь на меня уже несется голая девушка.
Она растрепанно-рыжеволоса, лобок ее выбрит, плечи татуированы, на шее болтается цепочка с магендовидом. Сторонюсь.
Не обращая на меня внимания, девушка подлетает к двери, за которой скрылся жирдяй, и принимается колотить в нее:
– Открой, мерзавец! Открой!
– Милая, успокойся, умоляю! – притворно-умилительно раздается из-за двери.
– Открыва-а-а-ай!
– Умоляю! Умоля-а-аю! А то я буду плакать…
Следующий за мной матрос поднимает с тиковой палубы оба ботинка, проходит мимо девушки и делает мне пригласительный жест рукой:
