Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

— Кучера я не отдам. Мне остается карета, и я не желаю покупать нового кучера.

— Прекрасно; тогда я возьму Пауло и Пруденсио.

— Пруденсио свободен.

— Свободен?

— Вот уже два года.

— Свободен! Как это ваш папенька легко всем тут распоряжался, ни у кого не спрашивая! Хорошо. Но серебро-то он, я надеюсь, не освободил?

Мы заговорили о старинном, тонкой работы сереб­ряном сервизе времен короля Жозе I[42]. Это был самый спорный предмет наследства, так как серебро, по рас­сказам отца, было будто бы подарено прадедушке Бразу Кубасу самим вице-королем Бразилии графом да Кунья.

— Я бы отступился от серебра,— продолжал Кот­рин,— но его хочет Сабина, она имеет на то право. У нее семья, ей нужна приличная сервировка. Ты хо­лост, ты не принимаешь...

— Я могу жениться.

— Для чего? — спросила Сабина.

Вопрос был великолепен. На секунду я даже забыл о наследстве, улыбнулся, подошел к Сабине и ласково погладил ее по руке. Котрин подумал, что я сдался, и принялся благодарить меня.

— Не за что,— сказал я.— Я ничего не уступил и не уступлю.

— Нет?

Я покачал головой.

— Оставь, Котрин,— сказала Сабина мужу.— Он, наверное, не прочь забрать даже одежду, которая на нас надета. Не хватает только этого.

— Только этого. Ему подавай карету, кучера, сереб­ро. Лучше уж пусть возбудит против нас судебное дело, пусть заявит, что ты ему не сестра, я тебе не муж и бог — не бог. Что ж: тогда все достанется твоему брату, все до последней ложечки. За чем же дело стало!

Скоро Котрину все это надоело, мне тоже, и я ре­шил прекратить спор, предложив разделить серебряную посуду. Он рассмеялся и спросил меня, кто же тогда получит кофейник, а кто сахарницу; впрочем, мы и по­том сможем обо всем этом договориться в другом ме­сте,— например, в суде. Сабина между тем подошла к окну, посмотрела в сад, обернулась и сказала, что она готова уступить Пауло и еще одного раба, если я уступлю посуду. Я не успел возразить — это сделал Котрин.

— Никогда! Подачек мне не надо.

Обедали мы мрачно. Подошедший к десерту дядя-каноник оказался свидетелем небольшой перебранки.

— Дети мои,— сказал он,— вы же знаете, что брат мой оставил всем вам достаточно хлеба.

Котрин вспыхнул:

— Разумеется. Но дело не в хлебе, дело в масле. Сухой хлеб не полезет в глотку.

В конце концов мы поделили наследство, но дружба наша погибла. Должен признаться, тяжела мне была ссора с Сабиной! Мы любили друг друга, детьми вместе играли, вместе плакали; став взрослыми, мы честно, поровну, как и подобает брату и сестре, делили между собой хлеб, радости и печали. Но ссора унесла нашу дружбу, как оспа унесла красоту Марселы.

Глава XLVII

ЗАТВОРНИК

Марсела, Сабина, Виржилия... Пропасть разделяла этих женщин, но каждая из них по-своему удовлетворяла потребности моей души в любви и ласке. Перо, стой!

Ты дурно воспитано; повяжи-ка сначала галстук да на­день жилет посвежее, тогда я, может быть, разрешу тебе войти в мой дом и устроиться в гамаке, который укачивал меня в счастливые времена, прошедшие со смерти отца до 1842 года. Войди же; ты чувствуешь запах духов? Не думай, пожалуйста, что я употреблял их для собственного удовольствия. Это — аромат, остав­ленный «X» или «Н»; упомянутые начальные буквы укачивали в моем гамаке свою изящную порочность. Не спрашивай иных примет, кроме духов,— больше ничего не осталось. Я не сохранил ни писем, ни портре­тов, ни воспоминаний, ни чувств. Остались одни началь­ные буквы.

Я жил затворником, лишь изредка выезжая на бал, в театр, к друзьям. Большую часть времени я проводил с самим собой. Я жил, вверившись приливам и отливам дней и событий; периоды упадка сил сменялись кипу­чей деятельностью, честолюбивые стремления уступали место унынию. Я писал о политике и занимался лите­ратурой. Посылая в журналы статьи и стихи, я достиг некоторой известности как публицист и поэт. Вспоминая изредка о Лобо Невесе, депутате, и Виржилии, бу­дущей маркизе, я говорил себе, что из меня вышел бы депутат и маркиз получше Лобо Невеса, ведь я на­много, намного достойнее и умнее его. При этом я смотрел на кончик моего носа...

Глава XLVIII

КУЗЕН ВИРЖИЛИИ

— Вы знаете, кто приехал вчера из Сан-Пауло? — спросил меня как-то вечером Луис Дутра.

Луис Дутра, кузен Виржилии, был, как и я, близок музам. Стихи его нравились публике и были гораздо лучше моих; но Луису хотелось, чтобы суд знатоков подтвердил восторги толпы. Будучи по природе робким, сам он никого ни о чем не спрашивал; но случайно услышанная похвала окрыляла его, и он с юношеским пылом уходил в работу.

Бедный Луис Дутра! Едва успев напечатать что-ни­будь новенькое, он бежал ко мне и принимался обха­живать меня со всех сторон в надежде поймать слово, жест или иной знак одобрения; я же толковал о том о сем, о последнем бале в Катете, о прениях в парла­менте, о лошадях и экипажах, решительно обо всем, кроме его творения в прозе и стихах. Луис отвечал мне сначала оживленно, затем все более вяло; пытаясь свернуть разговор на интересующий его предмет, он откры­вал какую-нибудь книгу, спрашивал, что я теперь пишу, я односложно отвечал ему и продолжал говорить о дру­гом. В конце концов он терял надежду и грустно поки­дал меня. Мне хотелось обескуражить его, вывести из себя, заставить усомниться в своих силах. Я делал это, глядя на кончик своего носа.

Глава XLIX

КОНЧИК НОСА

Говоря по совести, нос, ты сыграл большую роль в моей жизни... Ты когда-нибудь задумывался над на­значением носа, дорогой читатель? Если верить воль­теровскому Панглосу, нос был создан для того, чтобы па нем держались очки,— и это заключение долгое время казалось мне непреложным; но как-то раз, раз­мышляя над этим и другими темными вопросами фило­софии, я нашел иное, единственно правильное, окон­чательное решение.

На это решение натолкнули меня факиры. Как из­вестно читателю, факир проводит целые дни, созерцая кончик собственного носа с единственной целью уви­деть божественный свет. Вперив взгляд в кончик своего носа, он отрешается от окружающего, упиваясь неведомым, познает неощутимое, отрывается от земли, растворяясь в эфире. Отрешение от мира путем созер­цания кончика носа есть наиболее возвышенное свойст­во души, и оно доступно не одному только факиру. Любой человек может узреть божественный свет, сосре­доточившись на кончике собственного носа; подобное созерцание, имевшее своей целью подчинение вселен­ной одному носу, и составляет основу общественного равновесия. Если бы носы занялись созерцанием друг друга, род человеческий не продержался бы и двух веков: мы не пошли бы далее первобытных племен.

Я уже слышу возражение читателя: как это мож­но, говорит он, ведь никто никогда не видел, как люди смотрят на кончик своего собственного носа.

Упрямый читатель, тебе, наверное, никогда не до­водилось угадывать мысли шляпника. Шляпник входит в шляпную лавку. Это — лавка его конкурента, откры­тая всего два года назад,— тогда в ней было две вит­рины, сейчас их четыре, а будет, вероятно, шесть или восемь. В витринах выставлены шляпы конкурента; в двери входят покупатели конкурента; шляпник сравни­вает лавку конкурента со своей: у него всего две витри­ны, и его шляпы не пользуются таким спросом, а ведь стоят они столько же. Шляпнику обидно, он уходит, за­думчиво глядя под ноги или в пространство; он ломает себе голову, пытаясь найти причину чужого процвета­ния и собственного упадка; ведь он как шляпник на­много лучше того, другого шляпника... Тут-то его глаза и устремляются на кончик носа.

Итак, миром движут две основные силы; любовь, производящая людей на свет, и нос, подчиняющий себе вселенную. Размножение и равновесие.

Глава L

ВИРЖИЛИЯ ЗАМУЖЕМ

— Из Сан-Пауло приехала моя кузина Виржилия со своим мужем, Лобо Невесом,— сказал Луис Дутра.

— А!

— Я только сегодня кое-что о тебе узнал, повеса...

— Что же?

— Ты чуть было на ней не женился...

— Фантазии моего отца. Кто тебе сказал?

— Она сама. Мы говорили о тебе, она мне и рас­сказала.

На другой день, выйдя из типографии Планшера на улицу Оувидор, я издали заметил ослепительную кра­савицу. Это была Виржилия; я не сразу узнал ее, так она изменилась. Природа и искусство сделали ее кра­соту совершенной. Мы поздоровались; Виржилия про­шла мимо; они с Лобо Невесом сели в ожидавшую их карету; я был потрясен.

Через неделю мы встретились на балу и, кажется, обменялись двумя-тремя ничего не значащими словами. Через месяц—на другом балу, который давала некая сеньора, украшавшая салоны во времена Педро I [43] и не желавшая лишить того же украшения салоны времен Педро II [44]. Мы отнеслись друг к другу внимательнее, мы беседовали и танцевали вальс. Что может сравнить­ся с вальсом? Не скрою, что, заключив в объятия гиб­кий стан Виржилии, я испытал странное чувство — так, верно, чувствует себя человек, которого обокрали.