Владимир Леви - Доктор Мозг. Записки бредпринимателя
С грустью вспоминаю о своем воспитании. Не о детстве вообще, но именно о воспитании – о том, как бихевиористский подход повлиял на мой путь из детства во взрослость. Трудно отделить эти невеселые воспоминания от моих чувств к моему папе. Я ведь его обожал, многие черты его характера вызывали у меня восхищение.
У него было замечательное чувство юмора. Говорил всегда спокойно, но не монотонно, никогда не повышал голоса, а если сердился, что случалось не часто, то по его речи догадаться об этом было нельзя. Голос был ровный, глубокий, с берущим за душу южным акцентом. Волосы поседели еще смолоду… Он был мужествен, очарователен, обаятелен, блестяще умен, рефлексивен, очаровывал всякого, кто с ним знакомился. Но было и другое…
Мужское, слишком мужское
Мужское начало у папы было ярко выражено. Любил все мужественные занятия: охоту, рыбалку, верховую езду, стрельбу в цель – все то, в чем можно проявлять силу, храбрость, сноровку и компетентность. С раннего возраста приучал и нас, сыновей, к ручному труду – учил плотничать, хозяйничать на ферме, управляться с животными, заниматься строительством и ремонтом, стрелять, боксировать. Сам все это делал превосходно и с удовольствием. У него была аура Хемингуэя.
– Ваш отец сказал, что этот мир нуждается в деятелях, а не в мыслителях…
– Да, он и сам прежде и более всего был человеком действия. После того, как остался вдовцом, еще 10 лет продолжал работать в рекламе, потом удалился на покой, но был деятелен и подвижен до самого конца жизни. Помню его всегда занятым: или в офисе, или на ферме, реже сидел за книгой…
Аура Хемингуэя. На собственной лодке
Никогда не размышлял, чем бы заняться – дело всегда находилось. Любил строить мосты, амбары, оранжереи, мастерские для слесарных работ, дамбы, каменные стены, загоны для скота.
А одним из самых больших его удовольствий было собирать овощи, собственноручно выращенные, готовить их и угощать друзей, устраивать пикники.
Что же до мысли, то, на мой взгляд, у него была тенденция к некоторой поверхностности и прямолинейности суждений, к упрощенным схемам. В тонкости вникать не любил.
– Был агрессивен?
– Не знаю – внешне агрессивности не проявлял. Кроме, пожалуй, тех случаев, когда требовал от нас усердия и добросовестности в труде, – если мы лентяйничали или халтурили, иногда наезжал, но без повышения голоса. Когда запивал, тоже становился заметно агрессивнее, но не до рукоприкладства.
Вспомнил: один раз папа при мне подрался. Произошло это из-за повышенного внимания, которое он уделил то ли жене, то ли подружке какого-то мужика. Тот принялся его оскорблять, слово за слово, короткий обмен ударами – и мужик в нокауте. Папа считал, что лучшая защита – нападение, хотя сам эту тактику применял очень редко. Настаивал, чтобы мы с братом учились боевым искусствам.
– Что вызывало у него гнев?
– Сильно не гневался… Нет, гневался – когда оказывался свидетелем жестокого обращения с людьми или животными. Вот тогда ярость его бывала страшной. (В других возмущает нас всего более то, в чем грешны сами, но боимся признаться. – ВЛ) По мелочам не сердился. Если кто-то проявлял эгоизм или тупость, мог выказать разочарование. Недовольство старался по возможности не показывать. Не припоминаю ни одного случая, когда бы он физически или словесно проявлял гнев в отношении меня и моего брата, хотя разочарование в нас испытывал часто и умел его показать. Не могу и припомнить, чтобы он когда-либо сердился на маму. Быть может, я был слишком мал, чтобы заметить и понять это, или они с мамой очень искусно скрывали свои размолвки от нас, детей.
– Были ли у вашего отца враги? Как он относился к тем, кто не соглашался с его воззрениями?
– Ни одного личного врага папы не знаю. Ему не нравились люди тупые, нудные и жестокие к животным и к детям, садистов терпеть не мог… Наверное, у него были кое-какие враги в сферах его профессии. В годы своего восхождения он был возмутителем спокойствия, но в последующие периоды его уже таковым не считали, да и он притих. Старался уклоняться от конфликтов и споров. Если кто-то не соглашался с ним, скажем, по вопросам политики, принимал это спокойно.
– Легко обращался со словами?
– У папы был огромный словарный запас, больше, чем у кого-либо, и пользовался он им с большим изяществом. У него была абсолютная грамотность, брата и меня он частенько поправлял по этой части.
У него был огромный словарный запас и превосходное чувство юмора
А кроме прочего, имел в распоряжении невероятно богатый набор колоритных выражений и непристойных ругательств. Искусно обращался и с ними: никто не мог упрекнуть его в вульгарности или пошлости. Выражался всегда уместно, смешно и красиво. У него было очень быстрое мышление, всегда был находчив, реакция мгновенная.
Одиночество с парадоксом
– Вам когда-нибудь приходило в голову, что ваш отец человек одинокий?
– Да, наверное, папа часто ощущал одиночество. После смерти мамы особенно. Наверное, так и раньше бывало, но трудно судить, больше ли он страдал от одиночества, чем сам стремился к нему.
Тут какой-то парадокс: папа был во многих отношениях человеком социально-ориентированным, и, тем не менее, часто предпочитал уединение, и любимые его занятия – работы на ферме, строительные затеи, чтение вестернов – были занятиями в одиночку.
Общительность и умение общаться странным образом сочеталось в нем с замкнутостью и застенчивостью.
Я часто удивлялся, почему он, такой смелый, блестящий и остроумный, настолько застенчив, почему избегает втягиваться в дела других людей и вообще во взаимодействие с людьми. Он был не способен к открытому и свободному выражению своих чувств, особенно нежных, добрых, любовных.
С любимой коровой
С обожаемой лошадью на фоне собственноручных построек
Была ли это эмоциональная сухость, холодность, черствость?.. Не знаю, но намеренно или не намеренно, не ведая, что творит, он лишил меня и моего брата какой-либо эмоциональной поддержки.
– А как относился к животным?
– Очень любил. Заботился о них, был необычайно чуток к их нуждам. Собак у него была целая куча, они спали с ним в комнате, часто даже и на его кровати. Не считал за труд подняться в три или в четыре утра, чтобы выгулять пса. Ко всем животным проявлял всю полноту любви и привязанности, даже к лошадям и коровам. Баловал их, часто перекармливал, а при малейших признаках болезни спешил вызывать ветеринара. Наверное, животных любил больше, чем людей.
– Можно ли сказать, что он был индивидуалистом?
– Пожалуй. Предпочитал работать один, а не в группах или каких-то ассоциациях. Оригиналом не был, большинство социальных условностей принимал, лишь в некоторых отношениях был человеком на особицу, но даже и этого оказалось достаточно, чтобы сделать его пионером в науке и осложнить жизнь. В поздний период пришел к некоторому отшельничеству, но никогда не изолировался по шизоидному.
– А как проявлялась его застенчивость?
– Хотя всегда был общителен, дружелюбен и обаятелен на всяких сборищах, избегал их, как только мог. Предпочитал встречи с глазу на глаз. Не любил говорить по телефону. Не стремился путешествовать, хотя много ездил в молодые годы. Возможно, и напивался, чтобы уйти от чувства дискомфорта при всяких социальных активностях. Пил-то ведь в основном на людях, а в одиночку редко.
Не авторитарный педант?
– Как ваш отец относился к властным институтам, к начальству?
– Я не вникал в отношение папы к власть предержащим, но знаю, что в молодые годы, в университете Фурмана, он выказал себя бунтовщиком. Когда служил одно время в военном ведомстве, тоже были какие-то трения с начальством. Часто неодобрительно высказывался о федеральном правительстве, считал, что оно превышает свои полномочия, подавляет права человека. В своей профессии был известным иконоборцем, но в плане личностном скорей конформистом, с некоторыми исключениями. Относились эти исключения как раз к нашей домашней жизни, которую он строил по собственным убеждениям.
– Был ли категоричен, властен, авторитарен?
– Нет, скорей был контролирующим педантом: уперто верил в необходимость норм, которые каждый в доме должен был соблюдать, и зорко за этим следил.
– И за собой следил, себя контролировал?
– Очень. И проявления чувств, и манеры, как в обществе, так и дома, и внешность, и физическое состояние, и дела, и общение – все было у него под четким контролем. (А сексуальное поведение? – ВЛ) На все зоны его самоконтроля так или иначе распространялись положения его бихевиористской доктрины – он был живым учебником собственного учения.
