Фарс о Магдалине - Евгений Юрьевич Угрюмов
Или вот:
Что там Троя! Что Елена
Рядом с этой красотою…32
Рядом с Верой, чуть дальше (надо было только немножко перефокусироваться) Пётр Анисимович видел своё лицо, и свои глаза, по которым можно читать всё… а ещё дальше, по левую сторону Веры, почти закрытый Верой (почти, да не почти, «именно это было отвратительно») сидел Вадим и тоже смотрел телевизор… но это казалось несостоявшемуся аккордеонисту второстепенным.
Есть, конечно же, такие законы оптической механики, которые сразу и беспрекословно объяснят это обманчивое явление… Крипу казалось, что Вера смотрит на него; и что она видит, что он смотрит на неё, хотя Вера могла смотреть на Царицу Ночи и слушать речитатив и арию:
Страданья жизнь мою сковали…
«Да, сковали!» – кр-ричал Вере в телевизор Редактор… нет, неправильно! Не до слов… всякие: «люблю, целую, жду, верность, отчаяние, одиночество, измена, что делать?» не успевали сложиться в слово, да и не могли в силу сложившихся обстоятельств – мысль сегодня рвалась прямо из глаз – «светильников тела» и, как сказано, «родников души». Родники били ключами, текли ручьями и полными реками из глаз прямо в глаза, и, когда грубый мавр Моностатос начал грубо, как может быть грубо у Моцарта, домогаться Паминовой любви, исполняя, при этом партию тенора:
«Быть влюблённым всякий может…», -
Крип не выдержал и предложил выпить ещё.
– Вы думаете пожениться? – выдавил из себя Пётр Анисимович, после того как выпили.
– Да, – отвечают оба.
Вадим отвечает уверенно. Вера неуверенно.
Неуверенность, ах, эта неточность… но что же дальше? Скоро уже закончатся Моцарт и День рождения; надо будет уходить, а они останутся… вдвоём… вдвоём?.. а разве раньше они не оставались вдвоём?.. Раньше?.. то было раньше! А теперь плод сочился, соблазняя и, полный до краёв, готов был пролиться, излиться. Как же не протянуть руку? И неужели не найдётся сейчас тот, кто поставит запрет этой борьбе справедливостей, не даст свершиться ещё раз тому, что уже было названо последним разом, что уже последним разом именовалось?
Вадим предлагает переночевать у них… «где, здесь?.. я здесь, а они там?..»
– Нет, я лучше пойду!..
– Уже поздно, погода жуткая, – говорит Вадим…
– Посидим ещё, попьём кофе…йку, – говорит Вера женским голосом…
Тихо, почти неслышно шелестит ещё недопетая «Волшебная флейта». Дымится, вьётся чёрный кофе.
Вера… Свечной блик (потому что зажгли свечку) путешествует по медному, рогатому Гефесту (обманутый супруг), делит свои всполохи поровну на всех: на иконке трепещет, на медальке рядом, на оловянном блюде с исходом Моисея, на оловянной же ложке с горгоной Медузой и на уже сыгравшем свою роль в нашем спектакле гениальном египтологе, в портретике на стенке, и на рогатом Посейдоне, наполовину выбросившемся из первобытного океана.
Вера читает, звенит однозвучным колокольчиком свою сочинённую сказку:
Сказка про Ах-какую-прелесть про Водяника, про Лягушку и птицу Сирин… да ты и не знаешь, небось, мой маленький читатель, кто это такая птица Сирин, – читал главный редактор издательства, фасадом выходящего бог знает куда, и чувствовал на себе пару десятков глаз, здесь в кабинете пребывающих: из глубины еврей в пейсах, Бим с Бомом (в четыре глаза) на стульях слева, если стать спиной к дверям, и Королева… – птица Сирин, – звучала Вера…
«…есть птица от главы до пояса состав и образ человечъ, от пояса же птица; неции ж лжут о сей, мои маленькие читатели, глаголюще зело сладкопесниве быти ей, яко, кому послушающу гласа ея, забывати все житие се и отходити в пустыню по ней и в горах заблуждьшу умирати»33.
Вера приподнимает глаза (конечно же, приподнимает, не поднимает), приподнимает глаза над текстом, и Крип видит смущение, неловкость, оторопь…
– …да, да, – говорят глаза, – мне придётся…
«У моря, у синего моря…», – поёт певица на кордодроме в клеточку окружающей его решётки. «С тобою мы, рядом с тобою…» – анютоглазая Аня. Рядом с тобой, ещё с тех пор, как стало ясно, что ей «нет никакого дела» до валенок или разных там коньков. Оказывается, она, ещё в первый раз представ перед ним в классе в качестве свидетеля в руках директорши, с первого же взгляда влюбилась в него.
Нечего и говорить о майских жуках, цветущих садах и липких ещё от прикосновений душной весны листочках:
И сладким кажется на берегу
Поцелуй солёных губ.
Живописать Рай! Не надо. Надо сказать только, что ученик тридевятого класса, будущий Аниска, чувствовал себя тогда, как в Раю, где от приоткрывающих тайны благоухающих оголённых коленок (тогда короткие юбки вошли в моду) и от шуршащих ресниц (тогда в моде были удлинённые специальной тушью ресницы) не было покоя.
– Если ты ничего не сделаешь, я уйду к нему.
И ушла… отличница анютоглазая… …и остался горький вкус любви моей на твоих губах.
Что ж это за любовь такая, от которой остаётся горький вкус на губах? О-о-о! эти губастые метафоры!
Птица Сирин, это такая райская птица, которая спускается на землю и песнями своими завораживает людей. У неё женское лицо.
Ночь без луны и без звёзд.
Кто знает, что такое ночь без луны и без звёзд?
Бедный Пётр Анисимович… Извивался он, как червяк, как таракан, которого поливают хлорной жидкостью. Да! Вот откуда Кривелли! шахматное поле, да хоть и футбольное, хоть и хоккейное, любое, на котором кровоточит жизнь… там, за дверью, в другой комнате: звук, да что там звук – шорох, шёпот, шелест, шуршание, шумок, дыхание, веяние, эфир, «давай выключим свет», «нельзя так», «он» – там за дверью – как будто тебя бичами хлещут, как будто расстреливают тебя каждым скрипом… по лицу, по сердцу, по печени, по голове… да так, что вспухаешь.
У Сирены в волнах сексообильного, нет, в волнах сексообильно стекающего потока синих волос, маленький кудрявый бесёночек… щекочет длинным и корявым пальчиком сиреновы эрогенные зоны, и поэтому она снится, снится и поёт Вериным голосом забывшемуся таким сном редактору Петру Анисимовичу до самого утра.
Когда мимо проносится поезд, как много всего приходит в голову. Мелькают пассажиры в окнах, и ты сочиняешь про них всякие истории, и они, тоже увидев тебя, одиноко стоящего на переезде за шлагбаумом, сочиняют про тебя все, что им приходит в голову…
Но скоро этого не будет: или поезда переселят под землю, а люди останутся наверху, или наоборот; и уже не будет, ни
