Джен Коруна - Год багульника. Осенняя луна
Вскоре появилась и она.
— Все готово, моя королева! — объявил Кравой, выкапывая обед из углей и сдувая с него пепел.
Рыба выглядела чрезвычайно аппетитно, тонкая кожица легко отставала, под ней белело нежное сочное мясо. Моав взяла одну рыбку и стала отщипывать от нее горячие кусочки, дуя на них. Глядя, как она пытается удержать пальчиками горячую еду, Кравой аж рассмеялся.
— Ты что забыла: пирожки с пылу с жару и чужую кейнару едят глазами! — смеясь, сказал он и тут же потупился — непонятно, для кого из них эта поговорка была более актуальна…
К счастью, веллара была слишком поглощена едой, чтобы заметить его смущение. Кравой взял второю рыбину и стал не спеша разделывать.
— Это жестоко — убивать бедных животных ради пищи! — заявила Моав, отделяя от косточек белое мясо.
— Ну не всем же питаться кочерыжками. Если я не поем мяса хотя бы раз в день, я хожу голодный.
— А как же обет, который вы дали солнцу? — хитро спросила эльфа. — Или старшего жреца он не касается?
— Касается. Но ведь убивать можно по-разному…
— Ах вот оно что! Выкрутились все-таки! Я всегда говорила, что краантль хитрые, как лисицы! И такие же рыжие!
Кравой положил свою долю и упер руки в бедра.
— Так, а ну положи рыбу на место! Она ведь приготовлена не с благословения богов! Ешь свои кочерыжки!
Он кинулся к Моав, но та вскочила, смеясь и держа драгоценную еду на отлете. Кравой рассмеялся вместе с ней и снова принялся за еду. Поделив поровну третью рыбину, они с аппетитом съели и ее.
После сытного обеда обоих начало клонить в сон. Первой сдалась Моав — зевнув несколько раз, она свернулась клубочком прямо на теплых камнях и уснула. Солнечный эльф некоторое время сидел, глядя, как набегают сине-зеленые волны, однако вскоре монотонное зрелище убаюкало его. Раскинувшись на солнцепеке, он тоже задремал.
Он спал пару часов, вернее, не спал, а скорее грезил наяву. Яркое солнце разморило его, мысли сделались ленивыми и тягучими. Проснувшись, Кравой некоторое время продолжал предаваться мечтам, мягкий и разнеженный, будто впитавший в себя тепло камней, на которых лежал, затем перевернулся на живот, взглянул в сторону Моав. Но ее не оказалось на месте. Он оглянулся по сторонам, сел — наверное, пошла гулять…
И действительно, вскоре из-за камней показалась маленькая фигурка. Эллари шла задумчиво, ветер тихо перебирал ее тонкие волосы, заставляя то и дело отводить их с лица белыми пальчиками, в свете солнца она казалась почти прозрачной. В руках у нее был букет высоких лиловых цветов, похожих на душицу. Уперев подбородок в ладони, Кравой мечтательно наблюдал, как она подходит все ближе.
— Проснулся, соня? — ласково спросила она, приблизившись к нему.
— Нет, еще сплю и вижу чудесный сон, — с улыбкой ответил он, вглядываясь в ее свежее лицо, чуть прикрытое растрепавшимися волосами.
— И что же тебе снится?
— Прекрасная лунная эльфа, которая идет по берегу моря и несет такие замечательные цветы…
Моав присела рядом с ним, по-дружески пригладила кудрявые волосы.
— Ты всегда был фантазером! Вот теперь еще и эльфы с цветами мерещиться стали. Спустись с облаков на землю!
— А если я не хочу? Если мне и так хорошо?
Она вдруг неожиданно стала серьезной.
— Тогда считай, что тебе повезло…
Поднявшись, она отбросила цветы в неожиданной злобе. Растерявшийся Кравой вскочил вслед за ней.
— Ты чего?! Ну, прости меня, я сказал глупость!..
Моав подняла лицо, заставив солнечного эльфа снова удивиться — ее взгляд был нежным и немного грустным.
— Скоро закат — давай посидим, посмотрим на море, — предложила она. — Помнишь, как мы в детстве любили смотреть на закат из моей башни?..
— Я до сих пор люблю на него смотреть, — чуть слышно проговорил Кравой.
***
Солнце действительно начинало клониться к горизонту. Ветер постепенно усиливался. Эльфы сели на высоком скалистом берегу, наблюдая, как море катит волны, дробя их о блестящие камни далеко внизу. Громады воды с ревом обрушивались на берег, и в следующий миг ветер доносил соленые брызги. Над волнами кружились чайки, оглашая воздух резкими криками; то одна, то другая из них вдруг камнем бросалась в сине-зеленую толщу, выныривая с бьющейся в клюве рыбешкой.
Кравой, не щурясь, смотрел, как на поверхности воды играют лучи. Удивительным, необъяснимым образом они были чем-то похожи друг на друга — яркие золотистые блики и солнечный эльф. За лето его волосы выгорели на солнце, обретя цвет зреющей пшеницы, и этот светлый цвет подчеркивал карюю темноту его глаз и смуглость кожи, обласканной летним загаром. Казалось, между ним и солнцем существует связь — тонкая и крепкая одновременно, сообщающая молодому краантль все возможные цвета солнечных лучей…
Моав немного посидела рядом с ним, потом тихо поднялась и отошла на скалистый выступ, что навис над водой. Сидя на горячем камне, Кравой украдкой наблюдал за ней. Непривычно тихая, она неподвижно стояла на краю обрыва, всматриваясь в далекий горизонт. Соленый ветер развевал ее волосы, как белый парус, обдувал щеки, сушил бледные губы, а жрец солнца все смотрел на нее, и не смел пошевелиться, боясь спугнуть прекрасное видение.
Неожиданно Моав запела — громко и протяжно, стоя лицом к ветру. Запела песню о молодом солнечном воине, что затерялся на морских просторах вдали от дома, но это был совсем не тот удалой напев, что звучал некогда под сенью могучего дуба, — еще никогда в жизни Кравой не слышал, чтобы эту историю рассказывали столь горькими словами. Он и не догадывался о существовании этих слов: та песня, которую он знал, была совсем иной, хоть и герои ее были те же — и конец у нее был совсем другим… Песня же, которую пела Моав, была отчаянной, словно плач по умершему, и страстной, как летящая вдаль молитва — она пела о море и затерявшемся в нем корабле, о страннике, всей душой стремящемся к дому, к той, что ждет его на берегу, у цветущего куста багульника; о ветрах, что встают на его пути, о ведущей его надежде, о том, как сменяет ее горькое отчаяние… Слово за словом лилась песня, и влюбленному краантль казалось, будто слышится в ней зловещий шум волн и беспощадный вой ветра. И жутко становилось ему и сладостно от этой песни, и каждое слово падало на дно его сердца, впечатываясь в него, точно горячий металл.
Уходят в море корабли,
Плывут в неведомые страны,
Их паруса, как птичий крик,
Летят навстречу океану.
Волна гнала куда-то вдаль
И тот отчаянный корабль,
Где Хелем погружен в печаль,
Ждет встречи с берегом отрадным.
Там навсегда покинул он
Свою любовь, свои мечтанья,
И куст багульника, что цвел,
Когда сливались два дыханья…
— пела старшая веллара Рас-Сильвана, стоя на холодном ветру. С щемящей тоской слушал солнечный эльф ее голос, не смея ни вдохнуть, не выдохнуть. Слушал и страшился — ему казалось, оборвись песня, и случится что-то ужасное. Но она не обрывалась — наоборот, она натягивалась тугой струной, не на миг не отпуская сердце Кравоя, плотно вплетая слова в ветер, и ветер проникал в его душу.
…Прошло все, словно долгий сон,
Его нелепые скитанья…
Остался только ветра стон,
И криков чаячьих рыданье.
Он плыл домой, когда с небес,
Под голос грома пала темень —
Корабль мгле наперевес
Вступил со штормом в бой смертельный.
Смешалось все в соленой пене,
И витязи, как якоря,
По воле злого провиденья
Спускались в темные моря.
Но луч надежды на спасенье,
Как меч, вонзил сын солнца в плот.
И, удержав любви дыханье,
Волной был выброшен на борт.
К утру унялось вод кипенье,
Тоскливый день сменился мгле
И Хелем словно был виденьем
Один на битом корабле.
Затерянный в холодном море,
Без весел, паруса, руля,
Он знал, что не увидеть боле
Ему любимые края.
И там, меж морем, мглой и твердью
Он проклял злых богов глумленье,
Что обернуло долгой смертью
Его чудесное спасенье.
Песня оборвалась, растворившись в воздухе, а вместе с ней угасла и надежда на спасенье… И понял солнечный эльф, что с этого дня не будет ему больше покоя, что вечно будет звучать внутри него этот голос, куда бы он ни пошел, где бы ни спрятался. В одно мгновение ему стало так легко и грустно одновременно, как будто кто-то произнес над ним смертный приговор, строго отсчитав оставшиеся дни жизни, и эти последние, самые последние дни стали так сладки и ценны, как не были ценны все предыдущие годы его существования.
Он потихоньку поднялся с камней, подобрал лежащий неподалеку алый плащ и, подойдя к эльфе, накинул его на тонкие плечи. Она, не оборачиваясь, прижалась щекой к его руке. Так они стояли, то ли обнявшись, то ли приклонившись друг к другу — они и сами не знали точно… Осторожно поправив ткань на плечах Моав, Кравой тихо отошел. Она осталась стоять. До самой темноты она смотрела вдаль, лишь когда небо стало совсем не отличить от моря, вернулась к костру. Кравой попытался заговорить с ней, но беседа не клеилась. Эльфа посидела некоторое время, потом пожелала ему спокойной ночи и устало побрела спать. Кравой слышал, как она устраивается на своем плаще — в ночной тишине каждый звук казался таким четким и ясным: он даже мог различить тихое дыхание Моав.
