Unknown - Unknown
– Ты в самом деле навья? – изумлённо пробормотала начальница отряда.
– Да, я навья, – усмехнулась Рамут. – А что, по-твоему, со мной не так?
– Ты держишь в руках свет Лалады, – был ответ. – А такого просто не может быть!
– Лалады это свет или чей-то ещё – я не знаю. – Рамут спрятала камень, ласковым и оберегающим движением накрыв мешочек ладонью. – Я знаю только то, что это свет сердца, любившего больше, чем кто-либо на свете.
– Этот свет сияет и в твоих глазах. – Женщина-кошка, не сводя с Рамут задумчивого, заворожённого взгляда, приблизилась ещё на шаг. – Хм, Рамут. Что-то знакомое... Не ты ли навья-врач, исцелившая девушку по имени Нечайка?
– Да, это я, – кивнула та. Вспомнив о своей бывшей подопечной, теперь уже полностью выздоровевшей, она улыбнулась, но не губами, а сердцем. – Ты знакома с этой девушкой?
– Она – моя невеста, – сказала начальница отряда. – Необычная у меня суженая – на западе нашлась... И ты тоже удивительная.
С этими словами женщина-кошка трижды расцеловала Рамут в щёки и отступила назад.
– Что бы это ни было, оно спасло тебя, – сказала она напоследок, кивнув на сердце-самоцвет в мешочке. – На существо, в чьих глазах такой свет, нельзя поднимать руку. Ступай, ты свободна. Может, ты в чём-то нуждаешься?
– Благодарю, у меня всё есть, – чуть поклонилась Рамут.
С этой охоты она вернулась ни с чем, решив отдохнуть и попытать удачу на следующий день. А утром она с дочками обнаружила подарок – большую корзину со съестным. Чего там только не было! Пироги, ватрушки, горшок каши, блины с рыбой, масло и творог, калачи и кувшин молока... Едва уловимый запах – кошачий, белогорский – окутал Рамут, и она усмехнулась, вспомнив вчерашнюю встречу в лесу.
– От кого это? – удивлялись Драгона с Минушью, жуя по куску калача с маслом.
– Это от Нечайки гостинцы, – сказала Рамут. – У неё скоро свадьба...
*
Рамут три дня толком ничего не ела: на охоте что-то не везло, а объедать жителей Звениярского, которые и сами держали зубы на полке, ей не хотелось. Она отдавала оставшиеся припасы дочкам, а сама лишь воду пила да растягивала горстку орешков, которыми её угостили исцелённые ею люди.
Если бы не чудесная вода из ключа, слабость одолела бы её гораздо быстрее. Влага эта была поистине живительна: всего несколько глотков вселяли бодрость и силы на некоторое время, даже жжение в желудке притупляли. Уже в который раз обманув таким образом голод, Рамут задремала под нежное журчание чудотворных струй.
...И вдруг очутилась посреди грохочущего кошмара. Брёвна и камни катились по улицам, дома разваливались, погребая под обломками своих жильцов, люди бежали и кричали... Земля тряслась под ногами, будто хотела треснуть и разверзнуться бездной, и со всех сторон надрывно выла смерть. Рамут застыла над детским тельцем, полная бесслёзной боли и ужаса. «Остановитесь! Что вы делаете?! Вы убиваете детей!» – хотелось ей крикнуть разрушителям, но горло стиснулось, а те продолжали швырять сгустки хмари. Седая от пыли, Рамут разгребала обломки, чтобы достать придавленную ими женщину. Ярость удесятеряла силы, и она расшвыривала брёвна, в три раза превосходившие её собственный вес. Увы, грудная клетка женщины была раздавлена, жизнь уже покинула её тело.
– Матушка, мы кушать хотим...
Голос Драгоны вторгся в кошмар и вернул Рамут в журчащую водными струями действительность. Величественно молчала сосна на полянке, зарумяненная утренними солнечными лучами, а у её подножья ещё стлался зябкий туман. В черепе звенело, руки тряслись, будто с похмелья: страшный сон высосал остатки сил.
– Всё кончилось... Корзинка пустая, – пожаловалась дочка. – В животе уже урчит...
– Ладно, – прокряхтела Рамут, поднимаясь. – Попробую раздобыть что-нибудь для наших животов. Полезайте с Минушью на сосну и ждите меня там, как всегда.
Но странное дело: отправилась-то она на охоту, а проход привёл её к развалинам города – тем самым, по которым она бродила во сне. Окутанные утренним туманом руины оглашались женским плачем – надрывным, погребальным... Только по уцелевшему мосту узнала Рамут Зимград.
Дыхание кошмара приводило душу в оцепенение. Рамут трясла головой, била себя по щекам, пытаясь проснуться, но наваждение не уходило. Значит, это была явь, а не сон. Страшная, полная горя, обездоленности и тоски явь, которую хотелось разорвать в клочья.
Вместе с людьми завалы разбирали и женщины-кошки. Одна из них, русоволосая, в богатой кольчуге, склонилась над маленькой девочкой, которую она, видимо, только что освободила из-под придавившего её бревна. Жизнь в маленьком переломанном тельце ещё теплилась, и это стряхнуло с Рамут пелену оглушённости и горестного ошеломления. Сила тепло забилась в жилах, готовые к действию пальцы хрустнули суставами, разминаясь перед работой. Рамут вспомнила, кто она и что должна делать.
– Не шевели её, у неё хребет сломан, – сказала она женщине-кошке, собравшейся поднять девочку.
Их взгляды встретились. Серые глаза, зрачки с золотыми ободками, волевые очертания нижней челюсти, а губы – суровые, почти как у матушки... Они дрогнули, и с них слетело недоуменно:
– Олянка?
Видимо, женщина-кошка принимала Рамут за какую-то свою знакомую. Сердце навьи вдруг тепло ёкнуло и словно в пушистый кошачий мех упало, но времени прислушиваться к этому чувству не было, и Рамут незамедлительно занялась девочкой. На ней живого места не осталось. Чтобы исцелить все её многочисленные переломы, навья-врач привлекала и свой дар костоправки, и силу сердца-самоцвета – быстро, чётко, кость за костью, рану за раной. Она по крупицам собирала эту маленькую жизнь, которая чуть не оборвалась в самом своём начале.
Вскрикнув, девочка открыла мутноватые, ошеломлённые глаза.
– Матушка! – заплакала она, царапая худенькими, слабыми руками развалины дома. – Там матушка с батюшкой, сестрицы и братец!
Женщина-кошка, изумлённо наблюдая за исцелением ребёнка, стояла как вкопанная. Опять Рамут ощутила кошачьи объятия на сердце... Что же в этом широком, угловато-честном, смелом и ясноглазом лице так цепляло её? Чем оно отличалось от прочих приятных и привлекательных лиц? Некогда было разбираться.
– Ну, что стоишь? – грубовато окликнула навья кошку. – Помогай!
Судя по роскошной кольчуге, добротным чёрным сапогам с кисточками и богатой золотой вышивке на подоле рубашки, незнакомка занимала высокое положение, а Рамут как-то не особо церемонилась с нею... Но даже для смущения по этому поводу не осталось ни места, ни времени, кругом кипела работа, и они вместе влились в общее дело. Рамут брала бревно или балку за один конец, кошка – за другой; обе были наделены силой оборотней, обеими двигал один и тот же порыв – спасать. Слова не требовались, они словно читали мысли и намерения друг друга, и оттого всё получалось быстро, чётко и слаженно. Даже дышали они, наверно, в такт... В считанные мгновения они вдвоём раскидали руины дома, под которыми обнаружились несколько тел. Снова Рамут пустила в ход камень; удалось вернуть к жизни родителей девочки, одну из двух её сестрёнок и годовалого братца, но смерть всё же взяла свою дань с этой семьи – одного ребёнка они недосчитались. Боль солёной каплей просочилась на щёку Рамут, и она устало смахнула её пальцами.
– Надо собрать все шатры, ковры и одеяла – все, какие только найдёте в округе, – сказала она. – Люди остались без крова, им надо где-то ночевать и обогреваться.
– Погоди... Ты откуда взялась-то, умная такая? – Женщина-кошка отряхивалась и вытаскивала занозы от брёвен из ладоней. – И почему твои глаза не боятся дневного света? Ты ж вроде навья...
– Дай, помогу. – Рамут, порывшись в карманах, нашла острый пинцет и принялась вынимать занозы им. Так было гораздо удобнее, нежели ковырять ногтями, и дело пошло на лад. – Почему, почему... Я приложила этот камень – сердце моей матери – к глазам, и они стали видеть днём.
– Сердце? – Женщина-кошка склонилась над самоцветом, которым Рамут сразу же залечивала кровоточащие ранки на её ладонях. – Кем же была твоя матушка, что её сердце – такое чудотворное?
– Она была воином, – ответила Рамут, вытащив одну особо крупную занозу.
У неё самой руки тоже были изрядно потрёпаны – все в ссадинах, грязи и пыли. Женщина-кошка, нагнувшись, вдруг коснулась её ладони губами – обжигающе-мягко, с задумчиво-хмельной нежностью в затуманившихся глазах.
– Как тебя зовут, целительница? – спросила она.
– Рамут, дочь Северги, – пробормотала навья, огорошенная этой непрошеной нежностью до оцепенения.
– А я – Радимира.
Воздух между их сблизившимися лицами стал жарким, золотые ободки зрачков Радимиры тепло сияли, будто бы смыкаясь вокруг сердца Рамут. Земля под ногами качнулась раз, другой, третий, а потом слабость взяла навью в ласковые объятия, закружила, зачаровала, осыпала бубенцовым звоном и опутала дымкой...
