Генри Филдинг - Амелия
Автор и его персонажи то и дело признаются, что не в силах описать сцену нежности или горя, они не могут найти подходящих слов, выражений, «а посему, – признается Филдинг, – мне остается лишь воззвать к сердцам читателей, которые помогут им представить эти минуты» (VIII, 6).[432] Когда доктор Гаррисон застал Амелию в минуту крайнего горя с двумя приникшими к ее коленям малютками, «для очевидца, наделенного благожелательным сердцем, – это самое трагическое зрелище (курсив наш. – А.И.), и оно может послужить более веской причиной для горя и слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо существовавших на свете героев, повешенных на одной веревке» (IX, 1). Потому что и слово «герой» в этике сентиментализма понимается по-своему. Когда персонаж Филдинга говорит, что в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый мир, то он имеет в виду отнюдь не минуты героизма, успеха на гражданском поприще и прочее, а минуты любви, самопожертвования во имя любимого, минуты сердечных излияний. Так, Амелия в глазах Бута героиня, потому что нашла в себе душевные силы расстаться с мужем, уходящим на войну (III, 2).
В романе отчетливо проявилась и другая столь характерная для сентиментализма идея противопоставления и явного предпочтения деревенской, близкой к природе и, следовательно, естественной жизни – жизни городской, а тем более светской, заполненной иссушающей, бессмысленной суетой, никчемными формальностями этикета, приемов, визитов и развлечений. Настоящая гармония жизни и человеческих отношений царит в деревенской хижине крестьянки – кормилицы Амелии, – там и опрятность, и душевный покой, и почтительная сыновья любовь сержанта Аткинсона к своей матери, и довольство своим жребием, и чувство собственного достоинства, и природная деликатность этой необразованной старухи и, пожалуй, главное – довольство малым, счастье незаметного скромного существования – вот идеал, который сентиментализм предлагает миллионам простых смертных, тем, кто проходит свой жизненный путь безвестной тропой. Амелия то и дело повторяет, что не страшится бедности, что на пропитание всегда можно заработать трудом своих рук (дочь богатой помещицы, дворянка, она не стыдится и не страшится такого удела!) – лишь бы рядом были муж и дети.
Буты счастливы, сидя за скромным ужином, наблюдая забавные шалости своих детей, вспоминая картины недавнего прошлого и делясь надеждами на будущее. Для Филдинга такие бесхитростные сцены семейной жизни исполнены большой поэзии, поэзии повседневности; они словно предваряют картины Шардена и Греза. Но от автора требовалась немалая смелость, чтобы прорваться вопреки господствовавшим в тогдашней образованной среде вкусам к этой стороне реальной жизни, чтобы изобразить свою героиню любящей повозиться на кухне, умелой и во всех других домашних обязанностях, не гнушающейся их. Не за клавикордами и не с книгой в садовой беседке парка, а за приготовлением пирожков для детей и бульона из баранины для мужа предпочитает Филдинг изображать свою героиню. Именно в таких сценах, а в особенности рисуя отца семейства – Бута – мужчину в расцвете лет и сил, лежащего на полу и играющего со своими детьми (с ними же играет в другом эпизоде доктор Гаррисон), или Амелию, со слезами на глазах обнимающую приникших к ее коленям малюток в горькую для них минуту, Филдинг воплощает едва ли не главную мысль своего романа: семья как главный источник человеческих радостей, семейный очаг и родные лица как единственное прибежище и защита от житейских бед и социальных неурядиц.
Кто из читателей не помнит, как Шарлотта Буфф кормит своих младших братьев и сестер? В эту минуту ее впервые увидел Вертер, находящий особенную радость в общении с детьми. Именно сентиментализм открыл в литературе мир детства, а в английской литературе именно в «Амелии» дети едва ли не в первый раз (пусть только в нескольких эпизодах) становятся объектом художественного изображения и внимания; это естественное следствие интереса сентиментализма к природе человека, еще неиспорченного средой, пороками общества и дурным воспитанием. Своими недоуменными вопросами дети, сами того не ведая, обнаруживают неправедность, порочность царящей морали и существующих человеческих отношений. Если отец такой хороший человек, то почему его преследуют и причиняют ему зло? Если плохой человек обманул отца и заманил его в ловушку, значит зло и обман добиваются в этом мире успеха, а добро терпит поражение! Почему же мать внушает им, что надо быть добрым и тогда все будут тебя любить? И тогда матери, а с ней, видимо, и Филдингу приходится признать, что плохих людей на свете больше, чем хороших, и что они будут ненавидеть мальчика именно за его доброту; но любовь одного хорошего человека, утешает сына Амелия, значит больше, нежели любовь тысячи плохих людей. Однако, даже если бы и вовсе не было такого человека, тогда есть Бог, чья любовь важнее любви всего человечества.
Такой ответ многим покажется малоутешительным и печальным, но ведь и вся атмосфера романа разительно отличается от бодрого, чуждого всякого уныния жизневосприятия, присущего прежним романам Филдинга: там, как бы ни складывались обстоятельства, читатель чувствовал, что дело кончится хорошо, – столько было в героях Филдинга жизненного напора, энергии; это были очень гармоничные по своему складу люди. В «Амелии» нет этой гармонии ни вокруг, ни в душах персонажей; в просветительском оптимизме появилась трещина, и в поисках опоры сентиментализм обращается к Богу.
Ни Том Джонс, ни Софья Вестерн не изображались за молитвой, не обращались в трудную минуту за утешением к Богу, а священника Адамса мы воспринимаем прежде всего не как служителя церкви, а как прекраснодушного непрактичного чудака, добрейшего недотепу. Совсем другое дело доктор Гаррисон, который чрезвычайно строг как в исполнении религиозных заповедей, так и нравственного долга. Тут он непререкаем и не знает снисхождения. Результаты его суровой, но постоянной отеческой опеки над прихожанами дают свои плоды – в приходе ни драк, ни сквернословия, ни тяжб. Как истинный религиозный пастырь Гаррисон чужд всякого честолюбия (в противном случае давно бы стал епископом); он раздарил, растратил почти все свое состояние, помогая бедным и страждущим; его письмо к Джеймсу – это в сущности проповедь на тему евангельской заповеди: не возжелай жены ближнего; его беседы с приятелем-священником и его сыном – тоже проповеди, направленные в одном случае против пороков духовенства – корысти, честолюбия, гордости, а в другом – против мести, злопамятности, в защиту благожелательности, благоволения ко всем людям; а письмо из Парижа Бутам – опять проповедь против погони за призрачными и ничтожными земными благами и небрежения вечным, бессмертием души.
В религии Филдинг видит теперь могущественное средство удержания людей от окончательного падения, не надеясь больше ни на какие другие средства. Убеждать людей, что добродетель сама себе награда, – тщетно; им необходимо внушать, что порок будет наказан позором на земле и возмездием на небесах. Боязнь позора и посмертного воздаяния – вот что может удержать людей от плохих поступков; именно это Амелия с малолетства внушает своим детям. Богослужение – «самое великое и возвышенное зрелище на земле»; побывав на богослужении в Сент-Джеймской церкви, Амелия признается, что никогда еще она не молилась с таким воодушевлением (а молится она в романе часто – то просит у Бога заступничества за детей, то благодарит его за отсрочку расставания с мужем), и убеждена, что станет благодаря этому лучше до конца своих дней. Уступив взрыву отчаяния после ареста мужа, она тотчас берет себя в руки, ей стыдно своей минутной слабости – ведь она прегрешила тем против воли и желания Всевышнего, ибо все, что случается с людьми, происходит не иначе как с его соизволения. Начав роман с иронии над простаками, полагающимися на Фортуну и обвиняющими ее во всех своих неудачах и бедах, Филдинг в ходе повествования внушает мысль о силе божественного промысла, о необходимости полагаться на Провидение.
Не только закоренелый мошенник Робинсон видит в необычайном стечении обстоятельств и совпадений, предоставивших ему возможность исправить содеянное им преступление, руку Провидения. Так считает и доктор Гаррисон, и сам автор, специально выстроивший эту ситуацию, надобно признать, малоправдоподобную. Более того, все происшедшее произвело на пройдоху Робинсона такое впечатление, что он едва не лишился чувств и обратился после этого к Богу (правда, ненадолго). Персонажи романа, одержимые эгоистическими желаниями и страстями, потакающие своим прихотям, одновременно равнодушны к религии. Бут в этом отношении находится посередине, он не то чтобы совсем не верит в Бога и отнюдь не во всем разделяет мнение о человеке философа Мандевиля, но считает, что все люди – и худшие, и лучшие – руководствуются в своих поступках себялюбием; он полагает, что можно быть благородным человеком и не веруя в Бога. Вот, например, рассуждает Бут, полковник Джеймс, который смеется над религией и добродетелью, а между тем, какой он прекрасный и верный друг. Мисс Мэтьюз тоже, как и Джеймс, считает, что разглагольствования о вере и добродетели лишь пустые слова, коими прикрываются ханжи и лицемеры, – и это было действительно характерно для ряда героев прежних романов Филдинга. Теперь совсем другое дело: развитие событий в романе призвано проиллюстрировать насколько неотделимы друг от друга вера и нравственность. Но, благодарение Богу, в финале Бут возвращается на верную стезю: достаточно было едва ли не одного дня, проведенного в арестном доме за чтением проповедей доктора Барроу, чтобы Бут испытал благородное обращение. У читателей столь стремительное исправление героя оставляет, признаться, определенное впечатление искусственности и откровенного авторского вмешательства.
