Генри Филдинг - Амелия
Как и в «Клариссе» Ричардсона, здесь (правда, у соперника Филдинга действие вообще ограничено почти исключительно пределами домашнего интерьера) видна тенденция к более скромному, экономному использованию пространства (как выше мы отмечали возросшую концентрацию во времени). И то, и другое обусловлено тем, что и в «Клариссе» и в «Амелии» (хотя и в меньшей степени) центр тяжести сместился от интереса к внешнему событийному ряду (приключениям, сменяющим друг друга в большом мире, на дорогах и т. д.) к событиям, ограниченным рамками семейного круга; герои уже не колесят по стране – из провинции в Лондон, а из Лондона в поместье, их путь пролегает в соседнюю лавчонку да в ближайшую харчевню. Можно утверждать, что одним из героев «Амелии», быть может, впервые становится Лондон, как впоследствии неотъемлемой частью «Улисса» станет Дублин. Неслучайно к некоторым изданиям «Амелии» прилагается карта Лондона, а на ней выделен район, в пределах которого развертывается драма семьи Бутов, точно так же, как карта Дублина непременно прилагается к любому изданию романа Джойса.
Но есть еще одно обстоятельство, заставляющее вспомнить Джойса. В уже упоминавшемся нами судебном разбирательстве по поводу романа «Амелия» в 7-м и 8-м очерках «Ковент-Гарденского журнала»[429] Филдинг подчеркивал, что он придерживался в нем правил эпоса более неукоснительно, чем даже Гомер и Вергилий, и что именно последний служил для него благородным образцом. Казалось бы, что общего между «Энеидой» и «Амелией» и что тут имел в виду Филдинг? Исследователи убедились, что это не пустые слова и что для них есть немалые основания. Как мы уже отмечали, в первых же строках первой главы романа Филдинг объявляет его тему: предметом нижеследующей истории будут всякого рода испытания, которые пришлось претерпеть весьма достойной паре после того как она уже соединилась брачными узами. Но ведь именно так – с объявления темы – начинается по традиции, восходящей к Гомеру, каждая эпическая поэма; такой зачин стал после «Илиады» и «Одиссеи» нерушимым правилом, которому следовал и создатель «Энеиды». А далее в строении сюжета «Амелии» легко обнаруживаются явные параллели с сюжетом поэмы Вергилия, спроецированные в куда более прозаические обстоятельства жизни рядовых англичан XVIII в. Если Эней в начале поэмы бежит из горящей Трои, захваченной греками, и оказывается у берегов Африки, в строящемся Карфагене, то Бут (тоже, между прочим, воевавший, находившийся некогда в осажденном испанцами Гибралтаре, а теперь офицер в отставке и неудачливый фермер) бежит из английской провинции, спасаясь от кредиторов, в Лондон. Далее Эней встречается в Карфагене с царицей Дидоной, а Бут встречается в Ньюгейтской тюрьме с мисс Мэтьюз; Дидона бежала от убийцы своего мужа – Сихея, преследовавшего ее своими домогательствами, а мисс Мэтьюз пыталась убить обманувшего ее любовника; в «Энеиде» следует затем пространный, занимающий целых две песни из двенадцати, составляющих поэму, вставной рассказ Энея о гибели Трои и последующих своих странствиях – и мы опять-таки находим в «Амелии» явную аналогию с композицией сюжета в «Энеиде» (вставной рассказ Бута о своих злоключениях), только трагическая ситуация у Вергилия перенесена Филдингом в бытовую вульгарность Ньюгейта; в то время как горестная Дидона со стыдом и отчаянием, сопротивляясь себе самой, чувствует, что, испытывая страсть к Энею, она нарушает обет верности погибшему мужу, у Филдинга мисс Мэтьюз, напротив, выступает в роли сознательной и опытной обольстительницы, а стыд терзает Бута, нарушившего супружескую верность. Любовная сцена Энея и Дидоны происходит в романтической обстановке: пещера у берега моря, гроза и молнии, а у Филдинга – тюремная камера и циничный, корыстный смотритель тюрьмы, готовый за деньги содействовать ухищрениям мисс Мэтьюз. В поэме сам Юпитер напоминает Энею, что он должен расстаться с Дидоной, ибо ему предстоит основать Рим; в романе же, уплатив залог за Бута, мисс Мэтьюз уже готова увезти его с собой, но тут появляется Амелия, которая вызволяет мужа из лап обольстительницы. На этом собственно и кончается близость композиций этих столь разных по жанру, материалу и манере изложения произведений, и единственное так же заслуживающее упоминания сходство заключается в том, что роман Филдинга тоже состоит из двенадцати книг.
Сопоставление этих эпизодов из эпоса Вергилия и романа Филдинга может навести читателя на мысль, что Филдинг лишь преследовал цель дать травестийный вариант героического эпоса, переводя героев в низменные, жалчайшие бытовые обстоятельства (как это сделал, например, украинский писатель И. Котляревский (1769–1838) в своей комической перелицовке «Энеиды» (1798). Только так, например, воспринял эту параллель украинский исследователь.[430] Между тем такое предположение едва ли справедливо. Достаточно только вспомнить приведенную нами выше защитительную речь автора в цензорском суде на страницах «Ковент-Гарденского журнала», в которой Филдинг всерьез считает достоинством своего романа следование композиции «Энеиды». Не забудем, что при нем еще живы традиции и вкусы недавнего «августовского века» в английской литературе, когда заветы греков и римлян были чрезвычайно почитаемы и авторитетны. Филдинг в значительной мере на них воспитан, и неслучайно он так часто цитирует древних на страницах «Амелии». На наш взгляд, обращение к композиции «Энеиды» – это для него прежде всего средство эстетически приподнять своих героев, показать, что и они достойны столь же серьезного внимания и изображения; наконец, это композиция должна была, по его замыслу, придать стройность пестрому житейскому материалу, структурно скрепить его. С такой же целью, по мнению ряда исследователей, Джойс совместил будни и странствия своих героев по Дублину с композиционной сеткой странствий Одиссея, или, вернее сказать, такова одна из эстетических функций, которую эта композиция объективно выполняет в «Улиссе». «Амелия» Филдинга – первый роман, в котором была предпринята пусть робкая, не доведенная до конца попытка дать на втором плане – хотя бы лишь в ситуациях и композиции – эпическую, мифологическую параллель – прием, которым после «Улисса» нередко пользовались и многие другие писатели XX в.
Нельзя не отметить еще одну характерную для романа Филдинга особенность. Участие Бута в защите гибралтарской крепости действительно позволяет установить хронологическую точку отсчета событий. Но и в «Истории Тома Джонса, найденыша», например, тоже нетрудно определить время действия: в 11-й главе VII книги рассказывается о том, как во время дорожных странствий главного героя судьба свела его на постоялом дворе с ротой солдат; от их сержанта Джонс узнает, что они «идут против мятежников и надеются поступить под командование славного герцога Кемберлендского. Из этого, – продолжает Филдинг, – читатель может умозаключить (обстоятельство, о котором мы не сочли нужным упомянуть ранее), что описываемые нами события происходили в самый разгар последнего мятежа…»[431] Читатель и в самом деле может из этого умозаключить, что события романа относятся к середине 40-х годов, ибо последняя попытка молодого претендента (см. примеч. I, 49) высадиться в Англии и взять Лондон приходится на период с августа 1745 г. по апрель 1746 г. Но мы узнаем об этом лишь в середине повествования, да и то автор говорит, что не находил нужным это упомянуть. Оно и неудивительно: встреча с солдатами – случайный эпизод в дорожных приключениях Тома Джонса, его могло и не быть, и, если исключить его из сюжета, в судьбе героя ничего бы не изменилось. Том Джонс, правда, загорелся было желанием принять участие в этой кампании на стороне защитников престола и англиканской церкви, но на беду поссорился с прапорщиком, защищая честь своей возлюбленной – Софьи, за что получил такой удар бутылкой по голове, что о воинских подвигах не могло быть и речи. А вскоре Джонс и думать забыл о претенденте и защите правой веры. Немного погодя Софью, бежавшую из родительского дома, хозяин трактира, в котором она остановилась на ночлег, принял за любовницу молодого Стюарта – Дженни Камерон, скрывающуюся под чужим именем, но трактирщик был вскоре выведен из заблуждения; сама же Софья, хотя и способна «живее всякого сочувствовать бедствиям своей родины», так рада была ускользнуть от отца, что «высадка французов не произвела на нее почти никакого впечатления» (XI.6).
Одним словом, исторические события не интересуют героев прежних романов Филдинга, да и всех прочих просветительских романов того времени; ни сами герои, ни авторы романов еще не сознают никакой связи между этими событиями и своей судьбой, их беды и счастье обусловлены иными причинами: они преимущественно жертвы человеческих нравов, частных недостатков и пороков людей, от которых зависят; они живут в сущности вне исторического процесса.
