Александр Дюма - Сальватор. Том 2
– Мне поручено проводить вас к нему, – доложил лакей.
Он пошел вперед, монах последовал за ним.
Поэт, как и обещал, ожидал в Станцах Рафаэля, сидя перед фреской «Освобождение апостола Петра из темницы».
Едва услышав, как скрипнула сандалия, виконт обернулся:
он догадался, что это возвращается монах. Перед ним действительно стоял Доминик. Он окинул его торопливым взглядом и подумал, что лицо монаха напоминает скорее мраморную маску, холодную и безжизненную.
Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от стоящего перед ним монаха веет холодом.
– Ну что? – спросил поэт.
– Теперь я знаю, что мне остается делать, – отозвался монах.
– Неужели он отказал? – пролепетал г-н де Шатобриан.
– Да, он не мог поступить иначе. Это я, безумец, поверил на мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги Наполеона, папа римский сделает отступление от основного закона Церкви, от догмата, высказанного самим Иисусом Христом.
– Значит, ваш отец умрет? – спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.
Тот промолчал.
– Послушайте, – продолжал г-н де Шатобриан. – Не угодно ли вам будет подтвердить сейчас, что ваш отец невиновен?
– Я вам уже подтвердил это однажды. Если бы мой отец был преступником, я бы уже солгал.
– Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.
Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.
– Я лично знаком с Карлом Десятым. Он добр и благороден. Я чуть было не сказал «великодушен», но тоже не хочу лгать.
Перед Богом, кстати, добрые люди выше великодушных.
– Вы намерены предложить мне обратиться к королю с просьбой о помиловании моего отца? – перебил его брат Доминик.
– Да.
– Благодарю вас То же мне предлагал святой отец, но я отказался.
– Чем же вы объяснили свой отказ?
– Мой отец приговорен к смерти. Король может помиловать только преступника. Я знаю своего отца. Если он окажется помилован, он при первой же возможности пустит себе пулю в лоб.
– Что же будет? – спросил виконт.
– Это знает лишь Господь, Которому открыты будущее и мое сердце. Если мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня одним пальцем, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит мой замысел, Он облегчит мой путь.
– Позвольте мне, отец мой, также сделать все возможное, чтобы ваш путь был менее суров и утомителен, – предложил посол.
– Оплатив мой проезд на каком-нибудь судне или в карете?
– Вы принадлежите к бедному ордену, отец мой, и вас не должна оскорблять милостыня соотечественника.
– При других обстоятельствах, – отвечал монах, – я принял бы милостыню от имени Франции или от вашего имени и облобызал бы руку дающего. Однако в том состоянии духа, в каком я оказался, усталость – спасение для меня.
– Несомненно. Но на борту корабля или в дилижансе вы доедете скорее.
– А куда мне торопиться? И зачем мне возвращаться?
Будет вполне довольно, если я прибуду накануне казни моего отца. Король Карл Десятый дал слово, что казнь будет отложена на три месяца, я доверяю его слову. Даже если я вернусь на восемьдесят девятый день, я не опоздаю.
– Раз вы не торопитесь, позвольте предложить вам погостить в посольском особняке.
– Пусть ваше превосходительство извинит, что я отвечаю отказом на все его любезные предложения, но мне пора.
– Когда вы отправляетесь?
– Сегодня же.
– В котором часу?
– Немедленно.
– Не помолившись апостолу Петру?
– Я помолился. Кроме того, обычно я творю молитву на ходу.
– Позвольте мне хотя бы проводить вас.
– После того, что вы для меня сделали, я буду по-настоящему счастлив расстаться с вами как можно позднее.
– Вы позволите мне переодеться?
– Лично вашему превосходительству я ни в чем не мог бы отказать.
– В таком случае сядем в карету и заедем в посольство.
Монах кивнул в ответ.
Коляска ждала их у входа. Монах и посол сели в экипаж.
Во все время пути они не обменялись ни словом. Карета подъехала к посольскому особняку. Господин де Шатобриан поднялся с монахом в свой кабинет, успев сказать несколько слов лакею. Из кабинета он прошел в спальню. Едва за ним закрылась дверь, как в кабинет внесли стол с двумя кувертами.
Господин де Шатобриан вернулся через десять минут; за это время он успел сменить мундир на обычное платье.
Он пригласил брата Доминика за стол.
– Уходя из Парижа, – сказал монах, – я дал обет есть только стоя и питаться лишь хлебом и водой до самого Парижа.
– В таком случае, отец мой, – подхватил поэт, – я разделю ваш обет. Я тоже ем только хлеб и пью воду. Правда, она из фонтана Треви!
Оба, не присаживаясь, съели по куску хлеба, запивая его водой.
– Идемте, – предложил поэт.
– Идемте, – повторил монах.
Карета стояла у ворот.
– В Торре-Вергата, – приказал посол.
Он обернулся к монаху и пояснил:
– Это моя обычная прогулка, я даже и в этом не иду ради вас ни на какую жертву.
Экипаж выехал по улице del Corso на площадь Народа или, может быть, на Тополиную площадь (дело в том, что «народ»
и «площадь» звучат по-итальянски одинаково), а затем покатил по дороге на Францию. Коляска проезжала мимо развалин, названных «Могилой Нерона».
В Риме все так или иначе связано с Нероном.
Вольтер сказал о Генрихе IV: «Единственный король, о котором народ сохранил память». Нерон – единственный император, о котором вспоминают римляне. «Что это за колосс?» – «Статуя Нерона». – «А эта башня?» – «Башня Нерона». – «Чье это надгробие?» – «Могила Нерона». И все это говорится без надрыва, без ненависти. Нынешние римляне почти не читают Тацита.
Чем объяснить огромную популярность того, кто убил своего брата Британника, жену Октавию и мать Агриппину? Не тем ли, что Нерон подходил к этим убийствам как артист? И народ помнит не об императоре, а о виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а об актере в венце из роз.
Коляска отъехала примерно на лье от могилы Нерона и остановилась.
– Здесь я останавливаюсь, – сказал поэт, – угодно ли вам, чтобы экипаж отвез вас дальше?
– Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь и я, но ненадолго, только для того, чтобы попрощаться.
– В таком случае прощайте, отец мой, – проговорил поэт. – Храни вас Господь!
– Прощайте, мой прославленный покровитель! – отозвался молодой человек. – Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, ваше превосходительство, а в особенности – что хотели сделать.
Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.
– Не благословите ли меня на прощание? – спросил молодого человека старик.
Монах покачал головой.
– Нынче утром я еще мог благословлять, – возразил он. – Но сейчас я нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести несчастье.
– Будь по-вашему, – смирился поэт. – Тогда я вас благословляю. Я пользуюсь правом, даруемым моим возрастом. Ступайте, и пусть вас не оставляет Всевышний!
Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполете.
Он отшагал около получаса, ни разу не обернувшись на Рим, который оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, и город этот, очевидно, занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.
Поэт смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся из виду, провожая в обратный путь так же, как Сальватор, когда монах уходил в Рим.
Наконец Доминик исчез за небольшим холмом Сторты.
Пилигрим страдания так ни разу и не повернул головы.
Поэт вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками…
В тот же вечер он писал к г-же Рекамье:
«Не могу не поделиться с Вами своей печалью.
Однако не стану Вам рассказывать о причине моей тоски, а лучше поведаю о том, что занимает сейчас все мои мысли; я имею в виду раскопки. Торре-Вергата – собственность монахов, расположенная на расстоянии около лье от могилы Нерона, по левую руку, если ехать из Рима, в самом красивом и безлюдном месте. Там нескончаемые руины прямо на поверхности земли, поросшие травой и чертополохом. Я приступил к раскопкам во вторник третьего дня, как только закончил письмо к Вам. Меня сопровождал Висконти (он руководит раскопками). Погода стояла чудеснейшая, какую только можно вообразить. Двенадцать человек с лопатами и заступами в полном безмолвии откапывали надгробия и то, что осталось от домов и дворцов; это было зрелище, достойное Вас. Я молился лишь об одном: чтобы Вы были рядом. Я охотно согласился бы жить с Вами в палатке среди этих развалин.
Я и сам приложил руку к этой работе. Раскопки обещают принести интересные результаты. Надеюсь найти нечто такое, что возместит мне убытки в этой лотерее смерти. В первый же день я нашел кусок греческого мрамора, довольно большой для бюста Пуссена. Вчера мы обнаружили скелет готского солдата и руку от женской статуи. Это было все равно что встретиться с разрушителем и результатом его деяний. Нынче утром мы надеемся откопать всю статую. Если то, что осталось от архитектуры, которую я откапываю, будет того стоить, я не стану разбирать постройку на кирпичи и продавать, как это обыкновенно делается; я оставлю ее целиком и назову своим именем; это архитектура времен Домициана, о чем свидетельствует найденная нами надпись. Это прекрасный образец древнеримского искусства.
