Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Еще конфиденциально — упрек в некоторой длине «Г<урилевских> романсов» поставлен, только чтобы доказать «беспристрастие», чтобы были не одни только восторги. Не знаю, напишет ли Вам об этом всем Ю<рий> К<онстантинович>. Но помните, Вы от меня ничего не знаете. Ю<рий> К<онстантинович>, на которого я никак не могла рассчитывать, оказался выше всяких похвал в отношении памяти Георгия Иванова.

Вы и он только и оказались настоящими друзьями Георгия Иванова, а значит, и моими. Жаль, что Вы не прислали мне В<ашего> письма с сокращениями. Алексеева уже послала его Рафальскому, а я его еще не читала. Спасибо за статью о Г<еоргии> В<ладимировиче>. — Epatage[240] — слово русское, но может сойти и за французское, раз существует epatement[241]. Никто не заметит, и к тому же pariszkaya nota его оправдывает.

Я хотела написать только два слова, а исписала вдоль и поперек целый лист. Мне всегда столько хочется Вам сказать. Пусть Вам будет хорошо.

Желаю Вам всего наилучшего — всему Вашему дому. Глубокий поклон собакам.

Сердечно Ваша

И. Одоевцева

35

8 декабря <1960 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Я очень давно Вам не писала, но помню Вас всегда. И очень нежно.

К тому же я получала сведения о Вас от Ю. Терапиано и знаю, что у Вас все благополучно.

О себе ничего веселого сообщить не могу, а жаловаться нет охоты. Вот я и молчу.

Все же мне очень хотелось бы быть с Вами в контакте. Вы — один из немногих, даже очень немногих, обитателей земли, которых я ценю. И как поэта, и как человека. Да, совершенно искренно.

Ценю я также и Вашего Моршена. Но, к сожалению, его теперешние стихи меня скорее огорчают, чем радуют. Надеюсь, что только временный срыв. А все же досадно.

Не сообщайте ему, пожалуйста, моего мнения о его после-тюленных стихах. Ведь неуместное замечание может ему принести вред. Я хотела бы теперь помочь ему советом, но он не из тех, кто слушает советы. Они ему ни к чему. Я же, напротив, нуждаюсь в советах, в поощрении, одобрении и «читательской любви».

Кстати, читали ли Вы в «<Новом> р<усском> слове», как меня Аронсон превознес, после статьи Адамовича обо мне?[242] Ваше утверждение, что Адамович производит в генералы, оказалось правильным. До сих пор я была только вдовой генерала. Теперь же и сама генерал, то есть сразу и генерал, и генеральша. Но это очень многим не по вкусу. А мне, не скрою, приятно слегка. На днях выходят мои стихи. И вот, я решилась Вас просить написать о них в «Н<овом русском> слове», — если, конечно, Вам это не неприятно и не неудобно. Но Рафальский опять хочет меня «разгромить окончательно». И необходимо помешать ему в этом. И заранее занять в «Н<овом> р<усском> слове», заявить, что Вы дадите отзыв о моих стихах. Если бы Рафальский просто бранил мои стихи и даже пристрастно критиковал их, я бы ничего не имела против. Но он старается оскорбить меня, неизвестно почему. Кстати, он уверяет, что «восхищается» моими стихами и «любит» их. И даже где-то сказал, что я равна Ахматовой. Странная и отвратительная любовь-ненависть! Так вот — если можете и, главное, хотите, напишите обо мне. Если же считаете это для себя неудобным, я ни в какой претензии не буду. Не обижусь, хотя и пожалею.

Только очень прошу Вас сразу мне ответить, да или нет. Объяснять, почему «нет», не надо. Как и не надо против желания соглашаться писать.

Если «да», то я сейчас же пришлю Вам еще не сброшюрованные стихи, как уже послала их Тарасовой, пожелавшей о них писать[243].

Ну, вот. Теперь решайте. Но пусть это Вас не беспокоит и не огорчает. Отказывайтесь с легким сердцем — обиды не будет.

Какая идиотка Анстей. Я в «Современнике» нарочно для нее написала несколько строк о «Г<урилевских> романсах» как Андрей Луганов[244]. Не могу надивиться ее непониманию поэзии. Ведь она сама недурно пишет. А в стихах чужих ровно ничего не смыслит — глупейшая статья о Пастернаке в «Гранях»[245]. А Ваши замечания о переводах Пастернака интересны[246].

Теперь у меня еще и другая просьба — нельзя ли получить пальто для Терапиано, зимнее и легкое. Он изнемогает от тяжести своего холодного пальто. Если можете раздобыть ему легкое и теплое, сделаете доброе дело. Вот его размеры:

Рост — 1 м<етр> 75 с<антиметров> рукава — 63 сант<иметра> грудь — 49 <сантиметров> талия — 110 с<антиметров>!

Он, бедный, очень растолстел после операции, хотя и находится на вечном режиме.

Хотелось бы, чтобы Вы прибавили и костюм, но уже для старичка, нашего приятеля. Роста он такого же, талия — 95 сант<иметров> Этого старичка любил Жорж, и я его даже выписала в Ганьи и забочусь о нем. Говорят, в Америке студенты охотно жертвуют свои вещи. Боюсь только, что все они тонкие.

Пожалуйста, если посылку не удастся послать, не пишите об этом Терапиано. Это я для него стараюсь. Сам он не стал бы просить.

Приезжала И.Г. Агуши — клялась в вечной дружбе, наобещала былей и небылиц и посылок. Но, уехав, по-американски все забыла. Бог с ней.

У меня неожиданно обнаружилась прекрасная фотография Жоржа. Когда соберусь с деньгами, размножу ее и пришлю Вам.

С самым сердечным и дружеским приветом и пожеланием благополучия всем Вам.

Ваша И. Одоевцева

36

18, Av<enue> Jean Jaures GagnyS/O 6 февраля <1961 r.>

Дорогой Владимир Федрович,

Я опять целую вечность не отвечала на Ваше такое дружественное письмо.

Но на этот раз у меня было смягчающее вину обстоятельство — я была очень больна, с жаром в 40,5. У нас тут злостная эпидемия гриппа, к тому же возвратного.

Но что меня удивляло, у меня ровно ничего не болело, так что хворать оказалось даже довольно приятно и даже утешительно.

Я все еще лежу в постели и, как всегда после сильной болезни, поглядываю на окружающее радостным взглядом. Все мне кажется лучше и милее, чем шесть недель тому назад. Жаль только, что пришлось пропустить столько литсобытий больших и малых.

Вот и вчера был доклад[247] редактора «Граней» Тарасовой с забавными прениями, в которых нес чепуху Померанцев.

Сегодня Тарасова приезжала в Gagny и навестила меня. Она преславная и удивительно не по-эмигрантски уютна и добродушна. Здесь она всем очень нравится — даже жене Терапиано, которая не любит ни стихов, ни поэтов, к сожалению. Но она все же хороший человек, хотя и антипоэтический.

Я все еще не поблагодарила Вас за Ваше согласие написать о моих стихах. Спасибо большое. Адамович сказал, что Вы можете обо мне написать «как никто», и вообще неожиданно наговорил массу лестного о Вашем уме и вкусе. Неожиданно — оттого что от него другим всегда ждешь скорее осуждения, чем похвалы. Но о Вас он говорил так вдумчиво и серьезно, что я не могу не передать Вам его мнения о Вас, очень лестного.

Он, конечно, капризен в своих суждениях, но он по-настоящему умен, и похвала его не должна Вас оставить безразличным.

О пальто Ю<рия> К<онстантиновича> не огорчайтесь слишком. Раз не удалось, то и беды большой нет. Тем более что он ведь о моей «вылазке на одежном фронте» и не подозревает. И значит, все в порядке.

Я не помню, писала ли я Вам, что у меня обнаружилась очень похожая карточка Г<еоргия> В<ладимировича>. Если хотите, я ее пересниму для Вас.

К сожалению, как Вы и сами знаете, книга стихов ничего, кроме «славы», не приносит — никакого гонорара. Поэтому нужно, чтобы она «прогремела, как гром». А то уже слишком обидно. «Для того ли я, Господи, пела?» и т. д.

Еще раз спасибо, что Вы хотите мне помочь прогреметь. Я Вам действительно благодарна от всего сердца. Пусть Вам и всем Вашим будет хорошо. Душевно Ваша

И. Одоевцева

<На полях:> Очень меня тронуло, что бедный Бобка спит в пальто. Неужели собачья старость так же печальна, как человеческая. Все же она, наверное, не так отвратительна. Среди каких стариков и старух мне приходится жить.

37

23/III <19>61

Дорогой Владимир Федрович,

Я только что получила Вашу статью[248] и пишу Вам в состоянии смущения и восторга.

Лучше написать нельзя было. Она даже превосходит статью Адамовича[249].

Особенно замечательно начало, но и дальше все прекрасно. Кроме все же упрека в перевранной цитате. Нет, в этом я не грешна. Я привожу цитату из незаконченного рассказа Пушкина про чертей. Черт играет в аду в карты, приговаривая: «Мы играем не для денег, а чтоб время провести»[250]. И я, и все мы в Петербурге постоянно повторяли ее по разным поводам. Кажется, я узнала ее от Ходасевича и даже читала ее в одной из его книг о Пушкине. Мне казалось, что она широко известна, иначе я, конечно, не взяла <бы> ее. «Если надо оправдываться, то не надо оправдываться».

Мне очень, очень интересно все, что Вы пишете, и невероятно приятно. И до чего лестно!

Вы правы — я довольно бесстыдно ищу читательской любви — она мне просто необходима. Хотя ее, как и многого житейски-необходимого, у меня нет. Не нравится и мне нарочитость концовки, обращенной к читателям, — это я уступила Софье Прегель (ей, между нами, я обязана книгой). Правы Вы и что горестные стихи больше всего нравятся читателям и доходят до них. Им бы хотелось, чтобы я издала толстый сборник «Розовые слезы», а остальные стихи выбросила. Я сама сомневалась, стоит ли помещать все «вдовьи слезы» в «Десять лет». Неловко как-то. Но меня уговорили — необходимо!