Дана Арнаутова - Дорогой Жан...

5

Жак, ты дурной мистик. Он посчитал пульс и проверил зрачки. Как можно быть таким болваном? И это ты, всегда гордившийся своим рационализмом. Лучше подумай, зачем ему это. Подумай. Просто подумай.

6

19 октября 1933 года

Авиньон, ул. Монфрен, 16

демуазель Ортанс Дерош

от г-на А. Леграна

Кан, отель «Дюссо»

Дорогая Ортанс,

Я снова в Кане, теперь уже с инспектором Мерсо и его другом, господином Жавелем, тоже работающим в полиции. Инспектор временно оставил службу, но я уверен, что он вернется, когда это дело будет закончено. А закончиться оно может лишь торжеством правосудия. В последнее время я много думал, Ортанс. Я теперь постоянно думаю об одном и том же: почему Бог позволяет твориться подобному злу? В детстве моя вера была чиста и лишена сомнений, но сейчас она подвергается испытанию. И мне кажется, что я нашел ответ, который подходит лично мне и позволяет не разувериться в справедливости и милосердии Господа нашего.

Мир вокруг, моя любимая кузина, принадлежит людям, так же как и Господу, и истребить в нем все зло означало бы лишить нас, его детей, права выбора между злом и добром, и мужества защищать свой выбор, и веры в справедливость, которую творим мы сами. Когда дитя мало и неразумно, родитель убирает с его пути все, обо что ребенок может пораниться. Но малыш взрослеет и должен учиться тому, что мир бывает опасным и жестоким. Он должен сам, своей волей и трудом сделать этот мир лучше, защитить обиженного, помочь попавшему в беду, отказаться от выгоды, способной повредить кому-то. Я знаю, Ортанс, ты поймешь меня, хотя я пишу путано и невнятно. Если бы в мире не было зла, как мы могли бы оценить добро? Это слабое утешение, когда смотришь в глаза матери, потерявшей дочь, но не будь его — как жить дальше? Улыбнись, милая сестричка Ортанс, над моими рассуждениями, потому что у меня тяжело на сердце и я хочу согреть его воспоминаниями о твоей улыбке, как будто увижу ее за много миль вдали.

Сейчас, пока я пишу тебе письмо, мои старшие товарищи второй час сидят в номере инспектора и разговаривают. Господин Жавель встретил нас с инспектором на вокзале, и я снова поразился, как могут дружить настолько несходные между собой люди. Думаю, Ортанс, что втроем мы представляем собой еще более странное зрелище. И можно ли поверить, что вся цепочка случайностей, которая свела нас в отеле Кана — и вправду не более чем цепочка случайностей? Многолетние неустанные поиски инспектора, преданная дружба господина Жавеля, архивный запрос, выпавший именно мне, дневник несчастной демуазель Сантери, вернувшийся к ее семье спустя несколько лет после смерти хозяйки… Разве может все это быть простым совпадением вероятностей? Нет, Ортанс, я твердо верю, что сама жизнь сопротивляется смерти, а добро борется со злом. Не всегда это происходит вовремя, не всегда можно исправить уже случившееся, но все-таки мы, люди, чаще выбираем добро, и это дает надежду и веру.

Наверное, я утомил тебя философскими рассуждениями, Ортанс, но ты ведь слишком добра, чтобы упрекнуть в этом своего верного Ланцелота. Я благодарю бога за то, что у меня есть ты и тетушка, ведь когда так близко сталкиваешься со смертью, начинаешь еще больше ценить близких. И главное, ради чего я пишу тебе это письмо, выполняя обещание рассказывать обо всем, что случается в ходе нашего расследования. Пока мы с инспектором были в Тулузе, господин Жавель подал запрос в медицинский департамент о врачах, получивших лицензию на частную практику в регионе за последний год. Сейчас передо мной лежит список из восьми имен, а еще есть описание внешности и настоящая фамилия… В этот раз мы найдем его, Ортанс! Мы обязательно его найдем.

7

19 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Жан,

Вот и осень близится к концу. Я снял зимние ставни с окон в спальне. Подозреваю, что мне они уже не пригодятся, зато вечерами дольше видно закат. Я не знаю, сколько еще выдержу. Помнишь плотину в Голландии? День за днем, ночь за ночью она сдерживает напор воды, вот и я, как та плотина, еще держусь, но уже размыло течь, и вода сочится такой тонкой безобидной струйкой… Скоро море обрушится на спящий город всем своим ужасом.

Жан, я снова видел Люси. Не знаю, был ли это сон или явь. Она шла по той же дороге, что и прошлый раз, на ней был ни разу не виденный мною голубенький плащ и коричневые осенние ботинки. Ах, она обернулась, глянула на меня с испугом и прибавила шаг, взявшись за широкий воротник плаща, словно хотела плотнее закутаться в него. Ты скажешь, что я безумец? Я помню, что ее нет. Конечно, помню! Но я уже видел ее когда-то наяву, целых два раза. Это был вечер, но сумерки не могли скрыть от меня Люси, это точно была она, с ее милой, чуть удивленной улыбкой и нежным взглядом… Но когда я пытаюсь вспомнить еще что-то, голова болит так, что в глазах темнеет.

Сегодня снова приходил доктор Мартен. Я ему не сказал про Люси. Нет, я не сказал! Но он сам догадался. Доктор добр, он пытается вылечить меня. Он дает мне таблетки, хорошие пилюли, такие же добрые, как он сам. А мне не нужно пилюль, мне нужна Люси. И еще немного кальвадоса… От собственного кальвадоса еще никто из Дуаньяров не умер.

8

Проклятье, болван, лучше пей кальвадос!

9

20 ноября 1933 года, Сен-Бьеф

Жан, не странно ли, я снова пишу — и не помню этого. Впрочем, я потерял счет странностям. Мне кажется, кто-то ходит на чердаке, скребется в подвале. Звуков из подвала я, признаться, боюсь больше. Может, это крысы? Те, знаешь… Вздор, они давно мертвы. Жан, я отчаянно устал. Сегодня пришлось сменить постель, старая уже вся в кровавых пятнах. Ничего, в ящиках комода еще полно белья, мне лишь пришлось просушить его, но, кажется, эту сырость ничем не вывести. Дом трещит, рассыхаясь. Тиканье древоточцев и сверчков сводит с ума. Но если я его слышу, значит, я еще жив. Эти письма я прячу в тайник, едва написав. Мне кажется, кто-то перебирает их, когда я сплю. Мне кажется… Мне кажется, Жан? Я бы не хотел под конец скатиться в пошлое суеверие, мне стыдно за то, что я порой пишу. Но как отличить явь от сна, если иногда я словно просыпаюсь, стоя посреди сада или какой-нибудь комнаты и не помня, как попал сюда.

Доктор Мартен говорит, что это нормально. Доктор говорит, что все хорошо, и я ему верю. Кюре уехал навестить кузину. Жан, разве у кюре может быть кузина? Нет, нет и нет! Кузина была только у нас с тобой. Милая, милая Люси. Она улыбается мне из-за тонких штор, лукавая моя девочка, думает, что я ее не вижу. Но я же чувствую запах духов, он веет по комнатам, мешаясь с кальвадосом. Доктор Мартен говорит, что скоро я увижу Люси.

21 ноября 1933 года, С-Б.

Кюре уехал к кузине. Доктор не приходил уже два дня. Кто же ходит на чердаке? Он мешает мне спать, а я сплю почти весь день. Ночью спать нельзя, нужно лежать и ждать его. Он приходит, тянется из-за штор, скалится мертвой головой, мохнатый, как бабочка-бражник. Если лежать молча и считать трещины на потолке, он не тронет, просто пройдет мимо, тихо-тихо пройдет. Я лежу молча. Шестнадцать трещин, больших и маленьких. Одна, две, три, пять… Сбился — начинай сначала и побыстрее, пока он не услышал, как ты живешь рядом. Люси, не приходи. Он знает, что у тебя в глазах солнце. Люси — ангел. Маленький ангел, охраняющий Сен-Бьеф. Он сказал, что отпускает ангелов на волю, строя храм. Великий храм. Вот окно над самым нефом, вот капитель колонны. А ты, Жан, чем хочешь стать? Ножом на алтаре — хочешь? С чердака кап-кап-кап. Трещин — пятнадцать. Где еще одна? Я должен найти, иначе он найдет меня в темноте.

10

22 ноября 1933 года

Жан, я больше не пью таблетки. У доктора Мартена чуткие добрые руки, он хороший врач. Но я не пью таблетки. Прячу за щеку, сглатываю, роняю голову на постель. Тихий добрый доктор. Он строит храм. Я тоже когда-то хотел стать архитектором, помнишь? Нам есть о чем поговорить, но таблетки я не пью. У меня осталось несколько бутылок кальвадоса, я почти все время пьян, но это даже к лучшему.

11

23 ноября 1933 года

Жан,

Как же мне тебя не хватает. В углу наволочки уже три пилюли. Три маленьких круглых пилюли. Я боюсь спрятать их под подушку, боюсь оставить на столе письмо к тебе, боюсь, боюсь, боюсь. Знаешь, я теперь очень хорошо понимаю — никто не придет. Никто не придет сюда, в Дом на холме, где живет местное пугало — сумасшедший старик Дуаньяр. Не забавно ли, Жан? Кто нам поверит? Он почтенный человек, респектабельный врач, а я? Больной безумец с темным следом позади. Откуда мне помнить, что такое ригор мортис? Откуда мне знать, что такое странгуляционная борозда? У нее была тонкая шейка, у этой девчонки — как же ее звали? И борозда — неправильная. Ведь ты мне веришь, брат? Ты веришь. Три пилюли. Интересно, их бы хватило, чтобы — совсем? Зато голова у меня такая ясная, какой уже и не припомню.