Андрей Белозёров - Люди до востребования
Так боролся я долго и безуспешно, а потом меня потащило с кровати, я упал, ударился спиной. Лампочка, свисавшая с потолка, тускло осветила комнату, а по полу, собирая в гармошку грязный половик, меня волокли два обнаженных до пояса юных дарования - откуда-то я их знал. Поэты эти склабились и были чрезвычайно худы, по тонкой коже простудные прыщи и багровые копеечки сигаретных ожогов, у обоих - стянутые резинками длинные волосы. В углу сидел Витас, перебирал струны гитары, перед ним, на двух газетках - полторушка шмурдяка, хлеб, сало, разъятая тушка копченой курицы.
Я вырвался, неуклюже, как жук, перевернулся со спины и заполз обратно на кровать, вдавил тяжелую голову в подушку. Не помогло - опять потащили. Я встал на ноги, отнимая от себя поэтов, их тонкие, цепкие пальцы, не знававшие физического труда. Но поэты те продолжали склабиться и с тупым упорством висли на мне. Тогда я ударил одного в грудь, где срастаются ребра, та прогнулась весьма глубоко, словно механизм, на это рассчитанный, словно рессора или резина - поэт отлетел к стене, отскочил от нее резиново и снова повис на мне. Борьба была недолгой, и не я вышел победителем - быстро запыхался и ослаб, а резиновые поэты даже не сморгнули, не перевели дыханья. Я размяк, позволил им меня тащить.
Посадили подле Витаса, наполнили пластиковый стакан с трещиной - из трещины сочилось.
- Выпей, Эндрю, с нами, за знакомство, - сказал Витас, откладывая гитару, - извини, что без приглашения. Дверь была открыта, а спите вы, дорогой мой человек, невозможно крепко.
- Не... не... я не могу...
Я пытался отдышаться, но воздух в этой тусклой комнате был пустым, безвкусным, как соевая еда - отдышался я не скоро.
- Эх, Эндрю... и выпить не хочешь... и выгнал ты меня давеча. Да нет, я не в обиде. Просто у меня преинтересные изменения в жизни случились. Я филфак свой бросил. Чего смотришь так? Нормально, Эндрю. Поеду на почву, земелечку, асфальт надоел, бля. Не поверишь, ступни ноют на вашем асфальте, тоскуют по землице... Филфак этот. Литоб. Все слова пи.деж... Я не поэт, Эндрю, я не такой как все, хе-хе, я на факе этом к словам отвращение заработал. Педагогом стать... Общага... тьфу. К вдовице поеду, Эндрю, навоз кидать, быкам хвосты крутить. В армейку, главное, сейчас, не загреметь. А осенью можно и в армейку... Вот я давеча и пришел прощеваться, банкомат для этого специально очистил... Так ты выпей с нами, Эндрю, закуси курочкой, я часто на твои угощался, хочу расплатиться с тобой напоследок. Пей, ешь, не скромничай, а на верхосыточку еще выпьем... Я обреченно влил в себя сладковатый спирт. Резиновые поэты оживились, сделали тоже самое, их пальчики стали терзать куриную тушку.
- Во-о... А я тебе наиграю. Все для тебя, - Витас взял гитару, откинул голову и, затуманившись взором, стал проводить размеренно по струнам, как гусляр из сказки. - На-на, нананай-на-на, вот так, Эндрю, вот та-ак. Налейте ему еще.
Тут же налили, сунули под нос. Сопротивляться было еще тяжелее, чем пить, и я выпил. И стал заваливаться на бок, но не дали - вернули в исходное положение.
- Эх, Эндрю-Эндрю, нельзя, не живи так, Эндрю, не падай, сегодня твой день, - Витас вскочил и стал декламировать: - В плацкартной жизни не забронировано мест для Бога. Здесь для тебя все, Эндрю. Здесь все разложено по полочкам. И к горнему не вознестись - лбом упрешься о плафон, и падать можно с полки, но не в бездну. Быть может, о родстве мечтаешь? Хе-е. Синонимом родства здесь, Эндрю - кочующая из глотки в глотку одна и та же духота.
- Что? Голоден? На, ешь, твои окорочка. Достань их из фольги иль целлофана, достань, достань. Лежали долго возле батареи, и белым цветом мылятся теперь, как пораженная молочницей пи.да? и пахнут дурно? Да не беда - нормально... за.бииись... Ты выдохни себе в кулак, поймешь, что запах тот же - окорочка, что плоть от плоти нашей, пихай в себя, в душежелудок, как в мешок, твои окорочка.
- Что, сыт? Знать, нам пора на полочку, к духовной пище. Лежишь, ворочаешь лениво мозгом, сканворд листая...
- Тэээкс... Зверек-полоскун. Е-нот. Енот - нормааальна... Лубочный горе-воин. Знаю, знаю - в прошедшем номере он был. А-ни-ка... За.бииись... Скифский меч... А-ки-нак...
- Но не сжимал ты рукояти скифского меча! А-а-а!
-Что? Зол ты? Значит нам пора! Пора, мой друг, на полку верхнюю, где будет нам вином - презренье, а хлебом - смех. Презри ты этих, копошащихся в двухмерности сканвордов и окорочков, для этого и полку жизнь тебе особую дала!
-Но вот ведь - время и усталость так похожи... Пресыщен вскоре ты. И ночь пришла уже, накрыла люд штампованной простынкой. И ничего нет уже, чем проход из кладок человеческих ступней. Проход до тамбура...
- Вполне скользят пейзажи за окном, но не о том движенье ты мечтаешь, чего уж проще - ты страдаешь от невозможности страдать, винишься в неспособности виниться. И ты идешь глухою ночью в тамбур, и молишься, и требуешь ответа... и рвешь, и чуешь - есть оно, движенье! В тебе! В тебе! В тебе!.. О... прошу прощенья... всего лишь перистальтика... гм... кхм... Идем, мой друг, обратно... А на встречу бегут несметной тьмой окорочка, твои окорочка...
Витас раскланялся под аплодисменты резиновых и сел на место.
- За окорочка, - сказал один, что посветлее, и разлил по стаканчикам.
- Поехали, ту-туу! - сказал другой.
Витас пить не стал, он устроился в углу и вжал лицо в колени.
Я тоже не тронул стаканчика и медленно отполз - никто меня не остановил. Встал, прошел в коридор, там дверь в темноте, открыл ее.
- Заходи, Андрюша. Видишь, все равно встретились. А у меня тут и стол собран.
Она сидела за откидным столиком, гаденько, заискивающе улыбалась. Потрескивали дровишки в титане. Щурились пропитые глазки. Рука метко, профессиональным движением налила в стаканы идеально ровные порции.
- Ты никак в дорогу дальнюю собрался? Давай и выпьем с тобой за это. Чтобы путь твой гладким был, а то у нас в поездах всякое случается, я уж насмотрелась за жизнь.
Я присел и, зажмурившись, выпил. Но по открытию глаз, она не исчезла - сидела незыблемо, реальней, чем следовало бы.
- Бабушка твоя при встрече все о тебе говорит, а о ком ей еще, Андрюшенька, ты один у нее, надежа. Все говорит и переживает, какой ты хороший, да только непутевый. Я и сама вижу, что непутевый, и друзей себе нашел таких же хороших, да непутевых. Жалко смотреть, как пропадаете вы. Смотришь, и помочь не можешь. Совет бы дать дельный, так вы советов не слушаете, каждый себе голова... да с больной головы на здоровую... Эхохо... Простоты чураетесь, бежите ее, к ней и придете...
- Пойду я.
- А на дорожку? Ох, ну ладно, мы с тобой теперь часто встречаться будем. Иди, а я за вас выпью, чтобы всем вам гладко ехалось. Выпью, выпью, а я уж как выпью, так все и сбывается, и будет вам всем моя надежа, простая, но крепкая.
И я пошел по коридору, пол шатало из стороны в сторону, что приходилось хвататься для равновесия за углы и стены. Слева и справа сидели люди, кто-то доставал перекусить - качалась в такт минералка в бутылке, кто-то спал, накрыв голову подушкой, тетка в косынке ворочала деревянным половником кипящие в большом чане простыни, клубился пар, запах хозяйственного мыла и мочи крепко обосновался здесь. Была среди этих людей и Аня, сосалась в темном закутке с мужеподобной, коротко стриженой бабой, видимо, это все, что досталось ей вместо принца, о котором мечтают девушки ее возраста. Была Кора. Смотрела невидящим взглядом, а в ногах у нее рыдал добрый сказочник и редактор Перфильев. Кора его машинально гладила. Перфильев был пьян и шептал: «Все еще будет, все еще будет». А Кора смотрела сквозь стены на проносящиеся сумрачные пейзажи. Черные, они дышали и проносились.
И вот, поднырнув под очередной бельевой веревкой, я увидел его самого - Горька подремывал на скамейке с закрытым ноутбуком в руках.
Плюхнулся без сил рядом. Я берег его сон, пока сам не погрузился в ту же безучастную, беспечную дрему...
19. Поезд жизни
До поезда оставалось чуть больше часа. Кора отругала за то, что не заперта дверь и я совершенно не готов, рассовала по сумкам какое-то тряпье, еду, в боковой карман - контрольные и рефераты. Вскоре мы уже стояли на остановке, в уличной слякоти.
Ветрено, люди опасливо отходили от бордюра, когда подъезжающие маршрутки разрезали колесами сбившуюся по краям дороги шугу и талую воду. Земля на ближайшем газоне - надежная, теплая, удивительно черная от влаги - усеяна прозрачными чешуйками льда, их неумолимо, как ржа, точили солнце и ветер. Внутри у меня было пусто и все же как-то сильно. Хотя ныли кости, сохло во рту и даже, казалось, глаза иссохли - с шершавой словно сухостью двигались они в своих гнездах. Но это лишь по периметру спокойной силы, утвердившейся во мне. Она гудела в моих ступнях, как это бывает, когда к станции на всех парах катит в ночи состав - гудит плита пассажирской платформы, волнуется вытолканный невидимым во тьме локомотивом воздух, и раз - вспыхивает солнцеподобно его прожектор, и несется на тебя, а тебе начинает казаться - что с гулом и грохотом, с развевающимися космами - это ты летишь сквозь тоннель навстречу свету.
