Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560
М.8. Нечкина. Василий Осипович Ключевский, М., 1974» с. 235.
Там же, с. 239.
либерализму нанесен был смертельный удар, от которого не смог он оправиться на протяжении столетий — в стране, «подмороженной», по выражению Константина Леонтьева, самодержавием и крестьянским рабством. Невозможно ведь, согласитесь, представить себе, чтобы самодержавная диктатура сосуществовала на протяжении поколений с вполне независимым (европейским) «конституционным учреждением». Тем более с таким, что судило и законодательствовало, т.е. правило наравне с царем. Или, говоря словами С.Ф. Платонова, который в этом следовал Ключевскому, было учреждением одновременно «правоохранительным и правообразовательным».
Так вот именно это эпохальное открытие Ключевского и подверглось в 1896 году, накануне выхода в свет третьего издания его «Боярской думы», жестокой — и оскорбительной — атаке, «сильнейшему разгрому», по выражению Нечкиной (куда более серьезному, замечу в скобках, нежели инсинуация моего рецензента).13 Причем, сразу в нескольких органах печати, что по тем временам было событием экстраординарным.Впрочем, Нечкина, которой марксистское воспитание не позволило увидеть в открытии Ключевского эпоху, слегка недоумевает, из-за чего, собственно, сыр-бор разгорелся. Она предположила даже, что просто «петербургская историко-правовая школа давно была настроена против московской и постоянно претендовала на лидерство. В эти годы ученая Москва чаще имела репутацию новатора и либерала, ученый же академический Петербург, может быть, в силу большей близости к монаршему престолу, держался консервативных традиций».14
Неуверенная, однако, в столь легковесном объяснении сенсационного скандала, Нечкина попыталась привязать его к более привычной советской историографии тематике. «Половина 90-х годов прошлого века, — подчеркнула она, — отмечена не только нарастанием рабочего движения, но и его созреванием. Усиливается распространение марксизма... Возникает партия пролетариата».15
Там же, с.365.
Там же.
Там же, с. 369.
На самом деле, академические оппоненты Ключевского — идеологи старой, самодержавной парадигмы — действительно разглядели, пусть и со значительным опозданием, в его книге крамолу, казавшуюся им куда более опасной, нежели «возникновение партии пролетариата», о котором они понятия не имели. Именно по этой причине, надо полагать, и была выдвинута против Ключевского артиллерия самого тяжелого калибра.
«Нападение было совершено столичной петербургской знаменитостью, лидером в области истории русского права, заслуженным профессором императорского Санкт-Петербургского университета В.И. Сергеевичем».16 А это был грозный противник. «Фактический материал Сергеевич хорошо знал, язык древних документов понимал, мог цитировать материалы наизусть... свободное оперирование фактами и формулами на старинном русском языке производило сильное впечатление и придавало концепции наукообразность».17 Мало того, Сергеевич был еще и первоклассным полемистом. «Литературное оформление нападок на Ключевского не было лишено блеска: короткие, ясные фразы, впечатляющее логическое построение, язвительность иронии были присущи главе петербургских консерваторов».18
И вот этот первейший тогда в стране авторитет в области древнерусского права обрушился на выводы Ключевского, объявляя их то «обмолвкамияц то «недомолвками» и вообще «не совсем ясными, недостаточно доказанными, а во многих случаях и прямо противоречащими фактам».19 Не только не законодательствовала Дума, утверждал Сергеевич, не только не была она правообразователь- ным учреждением, у нее в принципе и «никакого определенного круга обязанностей не было: она делала то, что ей приказывали, и только».20
Там же, с. 365.
Там же, с. 369.
Там же, с. 368.
Там же, с. 365.
В переводе на общедоступный язык это означало, что самодержавие было в России всегда — изначально. Нечкина суммирует суть спора точно: «у Сергеевича самодержавный взгляд на Боярскую думу, у Ключевского — так сказать, конституционный».21 Но тут я должен попросить прощения у читателя и сам себя перебить, чтобы рассказать о забавном — и очень знаменательном — совпадении, которое грешно не упомянуть.Ровно юо лет спустя после атаки Сергеевича, в 1996 году, вмешался в спор знаменитых историков — на двух полноформатных полосах либеральной газеты «Сегодня» — московский экономист Виталий Найшуль. То есть о самом историческом споре он, скорее всего, и не подозревал. Но позицию в нем занял. Читатель уже, наверное, догадался, какую именно позицию должен был занять в таком споре в конце XX века разочарованный московский либерал. Конечно же, она полностью совпадала с позицией «главы петербургских консерваторов». Разумеется, в ней нет и следа изысканной аргументации Сергеевича, и примитивна она до неприличия. Но основная мысль та же самая. Вот посмотрите.
«В русской государственности в руки одного человека, которого мы условно назовем Автократором [в переводе на русский, напомню, самодержец], передается полный объем государственной ответственности и власти, так что не существует властного органа, который мог бы составить ему конкуренцию». Поэтому и в наши дни «страна не нуждается ни в профсоюзах, ни в парламентах» и «б России невозможна представительная демократия»?2 [Курсив везде Найшуля]. Сергеевич сказал тоже самое попроще и поярче: «Дума делала, что ей приказывали, и только». Но это к слову.
Там же, с. 265.
B.A. Найшуль. 0 нормах современной русской государственности, Сегодня, 1996, 23 мая.
При всём том Сергеевич все-таки был честным ученым и попытку Правительства компромисса ограничить власть царя в статье 98 Судебника 1550 года (той самой, которую, как помнит читатель, назвали мы русской Magna Carta) отрицать он, разумеется, не мог. Мы уже цитировали его недоуменное замечание. «Здесь перед нами, — писал он по этому поводу — действительно новость; царь [неожиданно] превращается в председателя боярской коллегии». Только в отличие от Ключевского, никак не мог его оппонент при всей своей эрудиции и остроумии объяснить, откуда вдруг взялась в самодержавной, по его мнению, Москве такая сногсшибательная конституционная «новость», по сути перечеркивавшая всю его полемику (нет сомнения, однако, что Найшуль, в отличие от Сергеевича, свою ошибку не признаёт — даже перед лицом очевидных фактов. Забавная, согласитесь, иллюстрация к тому, как изменились за столетие академические нравы).
Заключение Век XXI. Настал ли момент Ключевского?
Что, однако, по поводу русской magna carta?
Ответ Ключевского мы помним. Он исходил из того, что московская аристократия оказалась способна к политической эволюции. Училась, другими словами, на своих ошибках. И после тиранического опыта 1520-х при Василии и бесплодной грызни «боярского правления» в 1540-е выяснила для себя, наконец, чего именно недоставало «конституционному учреждению без конституционной хартии». Судебник 1550 года, включающий статью 98, и предназначен был стать такой хартией. Так, по крайней мере, представляли его себе тогдашние либералы.
Для блестящего правоведа Сергеевича это навсегда осталось тайной. Потому, между прочим, осталось, что он, как и вся его школа, сосредоточился исключительно на «технике правительственной машины» в надежде «разглядеть общество, смотря на него сквозь " сеть правивших им учреждений, а не наоборот».23 Ясно, что такой
23 М.В. Нечкина. Цит. соч., с. 199.
причудливый взгляд «мешает полной и справедливой оценке действительных фактов нашей политической истории».24 В связи с чем — забивает последний гвоздь Ключевский — «наша уверенность в достаточном знакомстве с историей своего государства является преждевременной».25 В том именно смысле, что действительной «новостью» было в 1550-е как раз самодержавие, а вовсе не конституционность Боярской думы.
Все это, однако, написано было в другом месте и по другому поводу. В 1896 году, несмотря на то, что «критический удар Сергеевича, вероятно, был очень тяжел для Ключевского и немалого ему стоил»,26 отвечать он не стал (разве что в частном письме Платонову: «Сергеевич тем похож на Грозного, что оба привыкли идеи перекладывать на нервы»)27
Ничего не ответил Ключевский, даже когда за первым залпом последовал буквально шквал статей против него — и в Журнале Юридического общества, и в Мире Божьем, и в Русском богатстве, и даже в Русской мысли (где был в свое время опубликован журнальный вариант «Боярской думы»). Так вот: правильно ли он поступил, промолчав?
С одной стороны, новое издание «Боярской думы» вышло в свой срок, несмотря на «сильнейший разгром», чем, как говорит Нечкина, Ключевский «подтвердил развернутую концепцию».28 Но, с другой, защищать он её не стал. Не обратил внимание публики на то, что вовсе не о разногласиях по поводу каких-то частных аспектов правовой структуры древнерусской государственности шел на самом деле спор, но, по сути, о новой парадигме русской истории. Не счел, стало быть, в 1896 году Ключевский российское общество готовым к принятию «нового национального канона».
