Unknown - Unknown
– Я готова вырезать у себя сердце и отдать ей, – прохрипела она. – Только бы спасти её...
– Об этом не беспокойся, – вздохнула Бабушка с задумчивой печалью. – Вырежут и отдадут. Но для этого разыщи женщину, которой ты хочешь подарить охапку подснежников...
– Ждана, – сорвалось с мертвенно похолодевших губ Северги.
Это имя куском янтаря упало в огонь и затрещало... Нет, это Свумара подбросила дров в очаг.
– Разыщи её и возьми у неё чёрный цветок возмездия. – Веки Бабушки отяжелели, словно в каком-то жутковатом полусне, а глаза из-под них смотрели мутно, страшно. – Передай цветок оборотню с двумя душами, имя которого она тебе назовёт. Встреча с ним принесёт тебе погибель, но только так твоя дочь сможет получить твоё сердце, которое оградит её от беды.
Это действительно звучало как бред. Оборотень с двумя душами, чёрный цветок возмездия... А с глаз Бабушки вдруг упала мутная пелена, и она взглянула на навью совершенно ясно и здраво.
– Думаешь, это бредни выжившей из ума старухи? – усмехнулась она. – Верить или нет – решать тебе. Та, кого тебе не помешали произвести на свет даже изломанные кости, ждёт встречи с тобой. Ей будет тяжело отпустить тебя, ведь она поклялась никого не любить сильнее, чем тебя... – Свумара закрыла глаза, и её суровый рот тронула улыбка. – Я вижу одинокую сосну на полянке... У неё – твоё лицо. А на её ветках качаются две маленькие девчушки, очень похожие на тебя.
Сон, который Северга увидела в объятиях Голубы у ручья в ельнике, проворной рыбкой вынырнул из памяти с выпуклой, жизненной яркостью. Руки-ветви, ноги-корни... Кровь – смола. И внучки в душистых объятиях хвои. Откуда Свумара знала про этот сон?
Жутковатое онемение понемногу отступало, выпуская тело Северги из мурашчатых объятий. У неё был только один вопрос:
– Когда?
– Не сейчас, – ответила Свумара. – На излёте зимы. Ты сама поймёшь. Когда ты научишься преодолевать сто вёрст за один шаг, тогда и настанет пора.
– Ты хочешь от меня невозможного, Бабушка, – не удержалась от горькой усмешки Северга. – Сто вёрст за один шаг... Так умеют только дочери Лалады, а мне при всём желании никогда не стать женщиной-кошкой, так как я уже родилась навьей.
Рука Свумары легла ей на грудь, и под рёбрами кольнуло.
– Всё становится возможным, когда Маруша и Лалада соединяются в одном сердце, – устало улыбнулась старая волчица. – Ладно, притомилась я что-то... Пойду.
Этот разговор ещё долго ёкал в груди Северги. Может, она всё ещё спала в той пещере после сытного обеда тетеревиным мясом, и ей снились эти мрачные болотистые места, вольное племя лесных оборотней и древние, как звёздное небо, глаза Бабушки? Маруша и Лалада в одном сердце... Северга приложила руку к груди. Где-то там засел обломок белогорской иглы.
– Нет, Ждана, – прошептала навья, натягивая одеяло. – Даже когда твоя игла остановит моё сердце, оно всё равно будет принадлежать Рамут, потому что она – единственная. Так было всегда, и никто и ничто этого не изменит. Даже ты, сумевшая пробраться в него глубже, чем кто бы то ни было.
Охотники вернулись спустя два дня. Дожидаясь Птаху, Северга питалась остатками своих сухарей, орехами и медово-ягодной смесью. Когда девушка-оборотень вошла в шатёр и опустила у своих ног увесистый, запятнанный кровью мешок, распространявший запах свежего мяса, Северга усмехнулась:
– Прости, я съела все твои орехи и клюкву с мёдом.
– Ничего, сейчас пообедаем кое-чем получше, – ответила та. Похоже, она никогда не улыбалась в полную силу – только уголки губ едва заметно вздрагивали.
Нарезав мясо тонкими полосками, часть она зажарила для ослабленного желудка Северги, а свою долю съела сырой, лишь присыпая мелко наструганным диким хреном. Соли лесные оборотни, по-видимому, не знали, для придания еде яркого вкуса используя коренья и травы. Северге вспоминался дом тёти Бени: там бытовал похожий обычай. Дорого бы она дала, чтобы снова оказаться в Верхней Генице и услышать зычный голос костоправки, покрикивающей на своих мужей... И снова танцевать с Рамут тот свадебный танец, «украденный» у молодожёнов.
Сомкнув усталые веки, она очутилась в знакомых и родных местах. Её ноги крепко обхватывали крутые бока Дыма, а его грива чёрным шёлком лоснилась и реяла на встречном ветру. Рамут скакала рядом на одном из жеребцов Бенеды, и луговая трава стелилась волнами, сама похожая на взъерошенную конскую гриву. Счастье летело где-то рядом, неуловимое и грустное, с лёгкой горчинкой ореховой кожуры и кислинкой клюквы в меду.
Луговой простор схлопнулся, замкнулся меж стенками тесного шатра, и Северга, лёжа с закрытыми глазами, мучительно трогала горькие струнки души, певшие: «Рамут, Рамут...» Наваждение по имени Ждана посторонилось, давая дорогу этой песне.
– Кто такая Рамут? – послышался во мраке голос Птахи. – Это твоя дочь?
Навья вздрогнула, холодок коснулся висков зимним дыханием. Как будто сквозняком повеяло... Но полог шатра был плотно закрыт.
– Я не говорила тебе её имя, – пробормотала она.
– Ты во сне звала её. – Птаха, приподнявшись на локте, смотрела на Севергу, и её глаза мерцали жёлтыми искорками строптивой волчьей свободы. – Ты стонала: «Рамут... Только ты одна, единственная...» Если б ты не сказала там, в шатре у Бабушки, про дочь, то я бы подумала, что ты зовёшь... ну... кхм... – Голос Птахи прервался смущённой хрипотцой. – Подругу.
– Рамут больше, чем дочь. – Северга, чувствуя ледяные щупальца озноба, от которого не очень-то спасали одежда и одеяло, закуталась поплотнее и поджала ноги. – Больше, чем кто-либо на свете.
«Подруга». Смущение и глуховатая осиплость голоса... А Птаха, похоже, не понаслышке знала, о чём говорила. Чтоб поскорее проскочить неловкое мгновение, девушка подползла к Северге и пощупала её лоб.
– У тебя не жар ли?
– Знобит как будто немного. – Навья поёжилась, не припоминая, когда её вот так болезненно морозило.
– Давай-ка я тебе клюквы с водой сделаю, – вызвалась Птаха и, не дожидаясь согласия или отказа, выскользнула из шатра.
Вернулась она скоро: клюквы тут росло несметное множество. Пока на очаге подогревалась вода в походном котелке Северги, Птаха разминала ягоды деревянным пестиком. От терпковато-кислого питья навья передёрнулась:
– Бррр...
После него она согрелась и уснула крепко, без сновидений.
Разговор с Бабушкой не шёл у неё из головы ни днём, ни ночью. Приступ боли в сердце вновь отнял у неё силы и спутал сознание; разумеется, в таком состоянии она не могла добывать себе пропитание сама, и приходилось ждать подачки от охотников Стаи, а точнее, от Птахи. Севергу тяготило это зависимое положение, но она понимала, что, даже более-менее оправившись после приступа, она не сможет потягаться с лесными оборотнями. Они были здоровыми и полными сил, а главное – им помогала хмарь. Почувствовав себя лучше, Северга отправилась-таки на охоту; она целый день бродила по лесу, но так ничего и не добыла. То ли чутьё ей изменяло, то ли она совсем растеряла навыки... Это был конец, полнейший упадок.
Птаха ждала её с вкусным ужином – жареными оленьими лопатками и нежной, сочной печёнкой.
– Ну что, добытчица? – с усмешкой встретила она Севергу. – Пустая пришла? Ничего, бывает. В следующий раз больше повезёт.
Но Севергу не грело её утешение. Измученно опустившись на свою лежанку, она не сразу смогла приняться за еду: её мучил стыд и усталость. «Докатилась, – горько думала она. – Даже сама себя прокормить не могу».
О том, что ей когда-нибудь станет лучше, и мечтать не приходилось. Могло стать только хуже – как, собственно, и происходило день ото дня. Охотиться навья могла только на клюкву да бруснику, но даже это спокойное и несложное занятие выматывало её. Птаха показала ей тропинки среди болот, но ходить всё равно приходилось осторожно, с палкой, прощупывая почву перед каждым шагом. А однажды, бродя с корзинкой по ягодным местам, Северга увидела Птаху с какой-то девушкой из Стаи. Пепельно-льняные волосы та носила распущенными, только плетёное очелье из кожаных ремешков с подвесками из бусин и перьев украшало её голову. Притаившись за толстым стволом, Северга диву давалась: она никогда не видела Птаху такой весёлой и озорной. Вместе с белокурой девушкой она бегала, прыгала, резвилась и хохотала, и их смех перекликался светлым звоном в туманной чаще. Вдруг Птаха, прижав девушку к дереву, накрыла её губы своими. Подруга не противилась поцелую, но потом мягко отстранилась, держа Птаху за плечи.
– Нет, не здесь... Здесь могут увидеть. Если матушка узнает, может не поздоровиться и мне, и тебе!
Раздосадованная Птаха не заметила Севергу, а её белокурая приятельница стрельнула светлыми, серовато-голубыми глазами в сторону навьи. В её взгляде не было ни страха, ни удивления, только молодое любопытство и озорные искорки.
Вскоре девушка сама явилась к ним в шатёр, и не с пустыми руками – с берестяным ведёрком местного дурманящего напитка – медово-ягодной бражки пополам с отваром повалень-корня.
