Генри Филдинг - Амелия
В эту минуту подоспел пристав Бондем, желавший узнать, чем вызвано это шумное сборище; доктор Гаррисон объяснил ему, что арестовал этого негодяя за подлог.
– А по какому праву вы его арестовали? – вопросил пристав. – Ведь вы не должностное лицо и не имеете на это никакого предписания. Не забывайте, что мистер Мерфи – джентльмен, а значит с ним следует соответственно и обращаться.
– Еще бы, это уж как пить дать, – воскликнул все тот же оратор, – для ареста требуется предписание: вот уж истинная правда.
– Да не нужно тут никакого предписания, – вскричал доктор Гаррисон. – Я обвиняю его в подлоге; а уж я-то, во всяком случае, достаточно хорошо разбираюсь в английских законах и знаю, что любой человек может арестовать преступника без всякого предписания.[384] Этот негодяй разорил бедную семью, и я скорее умру на этом месте, чем выпущу его из рук.
– Ну, если закон позволяет, – воскликнул оратор, – тогда совсем другое дело. Что и говорить, разорить бедняка – это самый тяжкий грех. А если в таком грехе повинен еще и законник, так это еще и того хуже. Уж коли так, тогда не миновать ему встречи с судьей; будь я проклят, если он не отправится к мировому судье. Даю слово, что мы его сейчас туда отведем.
– А я повторяю, что он джентльмен и с ним следует обращаться, как положено по закону, – упорствовал пристав, – а вы хотя и священник, – обратился он к Гаррисону, – однако ведете себя не так как подобает вашему сану!
– Нечего сказать, хорош судебный пристав! – возопил кто-то в толпе. Да что там, законники всегда друг друга выгораживают; а вот этот священник, сразу видно, – очень хороший человек и ведет себя как подобает служителю церкви – защищает бедняка.
Эти слова были встречены толпой возгласами одобрения, и несколько человек закричали: «Да что там разговаривать, ведите его к судье!»
Появившийся в этот момент констебль с чрезвычайно внушительным видом объявил, кто он такой, показав в подтверждение свой жезл, и призвал всех к порядку.
Доктор Гаррисон передал пленника в руки служителя закона и обвинил его в подлоге; констебль объявил стряпчему, что тот задержан; стряпчий покорился своей участи, пристав был вынужден уступить, а взволнованная толпа тотчас угомонилась.
В первую минуту доктор заколебался, не зная, что ему раньше предпринять, но в конце концов счел за лучшее, чтобы Бут провел еще немного времени в своем узилище, только бы не выпускать из поля зрения мошенника Мерфи, пока не препроводит его к мировому судье. К нему они без промедления всем скопом и направились: констебль и арестант вышагивали впереди, за ними следовали священник и пристав, а далее едва ли не пятитысячная толпа (потому что в какие-то считанные минуты собралось никак не меньшее число)[385] шествовала в этой процессии.
Вся эта орава явилась к судье как раз в тот момент, когда тот только что сел пообедать, однако, узнав, что его хочет видеть священник, тотчас же его принял и выслушал; едва лишь судья вполне разобрался во всех обстоятельствах дела, он тотчас же решил, несмотря на довольно поздний час и усталость, – он все утро был занят служебными обязанностями – повременить с отдыхом, пока не исполнит свой долг. Приказав поэтому препроводить задержанного и дело о нем в дом пристава, он и сам без промедления отправился туда вместе с доктором Гаррисоном, причем на этот раз стряпчего сопровождала куда более многочисленная свита, чем та, которая удостоила его этой чести прежде.
Глава 7, в которой наша история приближается к завершению
Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это обвинение.
В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.
Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда была наготове превосходная пословица: «Надежней запрешь, надежней возьмешь»), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:
– Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.
Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где именно и когда, никак не припомнит.
– Само собой, сударь, – отозвался больной, – ведь это было такое местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад[386] вы имели несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты незначительную сумму своему собрату по несчастью?
Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком любезен:
– Я прекрасно вас теперь узнал, но только не мог себе представить, что вы когда-нибудь сами напомните мне об этом происшествии.
– Увы, сударь, – промолвил Робинсон, – то, что тогда произошло, было сущим пустяком в сравнении с тем злом, которое я причинил вам; но, если мне суждено будет прожить достаточно долго, я все это исправлю; и если раньше я был вашим злейшим врагом, то теперь стану одним из самых ваших лучших друзей.
Он только было начал свое признание, когда внизу донесся шум, едва ли не сравнимый с тем, что можно услышать подчас в Голландии, когда воды океана, прорвав плотину, с ревом сметают все на своем пути. Казалось, будто все люди, сколько их ни есть на свете, одновременно ринулись в этот дом.
Бут был человек не робкого десятка, но и ему понадобилось в этот момент призвать на помощь все свое самообладание. Что же касается бедняги Робинсона, которого всегда преследовало сознание вины, то он затрясся, как в лихорадке.
Первый, кто вбежал к ним в комнату, был доктор Гаррисон; увидя Бута, он тотчас кинулся к нему, обнял и воскликнул:
– Дитя мое, от всей души желаю вам счастья. Вашим страданиям пришел конец: Провидение, наконец-то, воздало вам по справедливости, как оно рано или поздно воздает всем людям. Сейчас вы все узнаете, а пока скажу лишь, что вашу свояченицу уличили в подлоге и все состояние принадлежит на самом деле вам.
Это известие привело Бута в такое изумление, что он едва нашелся с ответом; тем временем появился судья со своим клерком, а вслед за ними и констебль с арестованным, за которыми на лестнице столпилось столько людей, сколько могло уместиться.
После этого доктор обратился к Робинсону с просьбой вновь повторить в присутствии судьи свое прежнее признание, что тот с готовностью исполнил.
Пока клерк судьи записывал его показания, стряпчий то и дело порывался тотчас же послать за своим собственным клерком и выражал крайнее беспокойство по поводу того, что он оставил дома свои бумаги в полном беспорядке; тем самым он навел доктора Гаррисона на мысль, что если бы в доме стряпчего произвести сейчас обыск, то несомненно обнаружились бы какие-нибудь улики, проливающие свет на это дело; он обратился поэтому к судье с просьбой дать предписание о немедленном обыске в доме стряпчего.
Судья ответил, что у него нет на это права; вот если бы имелось какое-то основание подозревать, что там находятся украденные вещи, тогда другое дело.
– То есть как, сударь, – удивился священник, – выходит, вы можете дать предписание об обыске, если дело идет о какой-нибудь серебряной ложке, и не имеете такого права, если, как в данном случае, у человека похитили все его достояние?
– Постойте, сударь, – вмешался в разговор Робинсон, – мне кажется, я могу помочь вам в этом деле: готов поклясться, что некоторые документы, подтверждающие право владения, вы найдете как раз у Мерфи, и я уверен, что они были украдены у законного наследника.
Однако судья все еще колебался. Он заявил, что документы скорее попахивают недвижимостью, а посему их похищение нельзя считать тяжелым преступлением.[387] Вот если бы их похитили в коробке, например, тогда похищение коробки можно было бы считать тяжелым преступлением.
– Попахивают недвижимостью! Попахивают недвижимостью! – воскликнул священник. – Первый раз слышу такую невразумительную чепуху. Как можно допускать такое постыдное ребячество, когда речь идет о жизни и достоянии людей?
– Что ж, сударь, – вмешался Робинсон, – в таком случае я наверняка помогу спровадить мистера Мерфи в тюрьму, потому что видел у него серебряный кубок, который принадлежит вот этому джентльмену (тут Робинсон показал на Бута), и пусть он теперь докажет, если сумеет, как этот кубок к нему попал, если он его не украл.
