Генри Филдинг - Амелия
– Домой я вернулся в крайнем беспокойстве, – снова заговорил Бут, – и попытался хладнокровно поразмыслить над словами, сказанными Амелии. Теперь я видел, что открыто обнаружил свои чувства, и даже страшился – о неслыханное тщеславие! – не зашел ли слишком далеко и не добился ли чрезмерно большого успеха. Страшился! Боже, что я говорю? Да мог ли я страшиться того, на что возлагал все упования? Как мне описать охватившее меня тогда смятение?
– Вам нет нужды особенно трудиться, описывая то, о чем я и сама легко могу догадаться, – воскликнула мисс Мэтьюз. – Говоря откровенно, мистер Бут, я не согласна с мнением вашей супруги, будто мужчины больше нас понимают в любовных делах. Мужчины часто и не догадываются о чувствах женщин, тогда как любая женщина обладает в таких случаях зоркостью ястреба; во всей этой науке не сыщется раздела, в котором досконально не разбиралась бы любая из представительниц нашего пола.
– Как бы там ни было, сударыня, – отвечал Бут, – я попытался ввести Амелию в заблуждение. Три дня я воздерживался от визитов к ней; сказать по правде, я пытался найти в себе решимость покинуть ее навсегда… но, конечно, я не мог настолько совладать со своим чувством… Впрочем, зачем я говорю эти глупости?. совладать со своим чувством… Не сказать ли лучше: убедившись, что никакое другое чувство не способно одержать верх над моей любовью, я снова стал навещать Амелию. И предпринял самую нелепую затею, какая когда-либо приходила в пустую голову влюбленного. Я вздумал убедить Амелию, будто и в самом деле влюблен в другую и что именно об этом и вел речь, когда спрашивал ее совета и просил быть моей поверенной.
С этой целью я сочинил историю, будто накануне у меня было свидание с моей вымышленной возлюбленной, и даже попытался, насколько хватило воображения, подробно рассказать, о чем мы с ней говорили.
Бедняжка Амелия сразу же попалась на удочку и, как она мне призналась впоследствии, ничуть не усомнилась в моей искренности. Бесценная моя любовь! Да и откуда было ее не ведающему притворства сердечку иметь представление о лжи; хотя при всей бесхитростности, она, уверяю вас, самая рассудительная женщина на свете.
– Что ж, с вашей стороны весьма великодушно и благородно, – насмешливо вставила мисс Мэтьюз, – объяснять прямодушием то, что другие, возможно, сочли бы легковерием.
– Нет-нет, сударыня, – отозвался он, – я отдаю ей лишь должное. Доброе сердце всегда будет свидетельством самого глубокого ума. Так вот, теперь мой ангел был, если это только возможно, повергнут в еще большую растерянность. Вы не поверите, до чего у нее был в эту минуту простодушный вид.
– Ах, что вы, что вы, – с усмешкой запротестовала его собеседница, – я вполне могу этому поверить; но продолжайте же, прошу вас.
– После некоторого колебания, – продолжал Бут, – моя Амелия сказала мне робко: «Мистер Бут, вы очень дурно со мной обходитесь: вы хотите, чтобы я была вашей поверенной, а сами скрываете от меня имя вашей возлюбленной». «Возможно ли, – отвечал я, – чтобы вы не могли ее угадать; ведь я сказал вам, что это одна из ваших знакомых и что она живет в этом городе?» «Моя знакомая, – промолвила она. – Вот оно что, мистер Бут… в нашем городе! Мне… мне казалось, что я сразу же отгадаю, кто это, но я, видимо, не обладаю такими талантами… Впредь я никогда больше не возьмусь что-либо отгадывать». Конечно, пытаясь передать манеру ее поведения, я не отдаю ей должное. Ее поведение, взгляд, голос – все было неподражаемо; сколько нежности, деликатности, какая невинность, какая скромность! Клянусь, если есть мужчина, который может похвастать твердостью духа, поверьте, это я, коль скоро я сумел сдержать себя и не упал к ее ногам, дабы выразить свое преклонение. Однако же я торжествовал; вернее, торжествовало мое самомнение, едва ли не одержавшее верх над любовью. Когда мы прощались, я пообещал при следующей нашей встрече открыть ей имя моей возлюбленной.
Вот теперь-то, я мнил, мне удалось одержать над собой полную победу, и особое восхищение вызывала у меня моя твердость. Одним словом, я ликовал, как ликуют трусы, либо скряги, когда тешат себя тем, что преподали будто бы пример храбрости или щедрости; мое же торжество длилось до тех пор, пока… пока все усиливавшемуся во мне чувству не представилась подходящая возможность проявить себя в подлинном и естественном виде.
Я так возвысился в собственном мнении и настолько уверился в победе над своим чувством, что задумал проявить романтическое великодушие, излечив несчастную страсть, которую, как мне стало ясно, я пробудил у Амелии.
Среди женщин, у которых несчастье, постигшее мою Амелию, вызвало особенную радость, более всех других выделялась мисс Осборн; она, без сомнения, лишь немногим уступала по красоте моему ангелу… и даже оспаривала превосходство Амелии, причем некоторые из ее поклонников были настолько слепы, что отдавали ей предпочтение.
– Ну что ж, – воскликнула мисс Мэтьюз, – будь по вашему, называйте их слепыми, не стану с вами спорить, а все-таки мисс Осборн была очаровательной девушкой.
– Да, она и в самом деле была хороша собой, – согласился Бут, – и к тому же очень богата, так что мне казалось, Амелии нетрудно будет поверить, если я скажу, что она-то и является моей избранницей. При этом я рассчитывал, что предпочтение, оказанное мной ее отъявленному врагу, послужит самым надежным средством, чтобы искоренить всякое нежное чувство, если таковое Амелия и питала ко мне.
И вот я отправился к Амелии, которая встретила меня холоднее и сдержаннее обычного; признаться, я уловил в ее поведении скорее гнев, нежели равнодушие, а еще более подавленность. Поговорив о пустяках, я снова завел речь о своей пассии и прямо указал на мисс Осборн как на ту самую даму, имя которой скрывал, прибавив, что опасался назвать ее прежде единственно из-за существующей между ними явной неприязни, и выразил надежду, что мне удастся ее смягчить.
Амелия ответила на это с большим достоинством: «Если вам, мистер Бут, известно, что между нами существует какое-то отчуждение, то вам, я полагаю, известна и его причина, и в таком случае я могла бы, кажется, рассчитывать на то, что меня не станут оскорблять именем моей недоброжелательницы. Мне бы не хотелось, мистер Бут, чтобы вы решили, будто мисс Осборн мне ненавистна. Отнюдь! Господь тому свидетель, я слишком ее презираю. Конечно, мне больно при мысли, что женщина, которую я так сильно любила, так жестоко со мной обошлась… кто мог подумать, что в то время, как я лежала, как казалось тогда мне, да и всем окружающим, на смертном одре, терзаемая болью и горем, самая близкая моя подруга превратит меня в мишень для насмешек. Ах, мистер Бут, мне слишком тягостно об этом вспоминать. Могла ли я ожидать такого от вас… впрочем, а почему бы нет? – ведь вам я совершенно безразлична, между тем как даже близкая подруга оказалась столь безжалостной.
На протяжении этой тирады слезы безостановочно струились из ее прекрасных глаз. Я не в силах был дольше этого вынести. Подхватив оброненное ею слово «безразлична», я спросил: «Так вы полагаете, сударыня, что мисс Амелия мне безразлична?» «Да, вне сомнения, – ответила она, – я это знаю, да и почему, собственно, я не должна быть вам безразлична?» «А по глазам моим, – настаивал я, – вы ничего не прочитали?» «Ах, что мне за надобность читать в ваших глазах, коль скоро ваш язык поведал, что из всех женщин вы предпочли моего злейшего, самого коварного врага. Признаюсь, я прежде считала, что подобный склад характера никак не может прийтись вам по душе; но собственно, с чего это я взяла? Уж, видно, мне на роду написано обманываться».
Тогда я упал перед ней на колени и, сжав ее руки, воскликнул: «О, моя Амелия! Я не в силах больше это терпеть! Ты – единственная повелительница моего сердца, божество, которому я поклоняюсь!» Минуты две или три я продолжал в том же духе, пока лавина противоречивых чувств, смешанная с изумлением, не сокрушили ее слабые силы и она не упала без сознания в мои объятья. Нет возможности описать все, что я пережил за те мгновения, пока она не пришла в себя.
– Да и не нужно! – воскликнула мисс Мэтьюз. – О, счастливая Амелия! Почему мне не суждено было испытать такую страсть?
– К сожалению, сударыня, – продолжал Бут, – вам не доведется услышать все подробности последовавшей затем трогательной сцены: я не настолько владел собой, чтобы все запомнить. Достаточно сказать, что мое поведение, которым Амелия до тех пор пока не ведала его причин была так уязвлена, теперь, когда эта причина ей открылась, более всего расположило ее ко мне – ей даже угодно было назвать его великодушным.
– Великодушным! – повторила собеседница. – Да-да, именно так, почти недостижимым для обыкновенных людей. Сомневаюсь, вел ли себя еще кто-нибудь так, как вы.
Возможно, критически настроенный читатель разделит сомнения мисс Мэтьюз, и, дабы это предотвратить, мы на время прервем здесь нашу историю, предоставив возможность тщательно взвесить, насколько естественным было поведение мистера Бута и, следовательно, соблюли ли мы в данном случае неукоснительную приверженность истине, каковую мы исповедуем паче всех прочих историков, или же несколько от нее уклонились.
