О. Генри - Горящий светильник (сборник)
Хозяин этого заведения, Андре, начал свою профессиональную карьеру в качестве официанта в небольшой закусочной. Если бы вы его увидели в то время, вы назвали бы его грубияном – конечно, про себя, а не вслух, потому что он тогда мгновенно бы вас обругал. Он скопил немного деньжат и открыл в подвальном помещении столовую на Восьмой или Девятой улице. Андре любил выпить. Однажды в пьяном виде он объявил своим изумленным домочадцам, что он великий тибетский лама и что поэтому ему требуется большой зал для приема своих почитателей. Он перенес все столы и стулья из ресторана на двор, завернулся в красную скатерть и уселся на импровизированном троне.
Когда столующиеся начали приходить к обеду, растерявшаяся жена Андре повела гостей на двор. Между столами были протянуты веревки, и на них висело белье. Часть посетителей, поклонники богемы, приветствовали художественную обстановку восторженными возгласами одобрения и… белье оставили висеть в течение целого лета.
Когда Андре пришел в себя и увидел успех нововведения, он пошел дальше и отпечатал меню на крепко накрахмаленных манжетах, а мороженое подавал в маленьких мыльницах.
Затем он снял вывеску и выкрасил в темный цвет передний фасад дома. Если вы отправлялись туда обедать, вы должны были ощупью искать кнопку электрического звонка, чтобы позвонить. Швейцар сначала открывал небольшое отверстие в дверях, подозрительно глядел на вас и спрашивал, знакомы ли вы с сенатором Геродотом Мак-Миллиганом, из племени чикасо. Если вы были с этим господином знакомы, то вас впускали и милостиво позволяли обедать. Если же вы не были знакомы, вас тоже впускали и так же милостиво позволяли обедать. Из этого вы можете заключить, насколько строги принципы богемы.
Скопив двадцать тысяч долларов, Андре переехал в центр города, к Бродвею. Здесь мы видим его уже вежливо встречающим своих клиентов в автомобильных вуалях и брильянтах.
В одном уголке кафе есть большой круглый стол, за которым могут сидеть шестеро. К этому столу и направились Грэнджер и Мэри Адриан. Каппельман и Ривс были уже там, а также художница мисс Тукер, которая нарисовала обложку для майского номера их журнала. Была тут и миссис Посзунтер, которая не пила ничего, кроме черного кофе, так как носила траур по мужу.
Если вы, дорогие читатели, не очень утомлены и желаете ближе познакомиться с богемой, то взгляните на обстановку кафе и на его посетителей.
На стенах вы усмотрите оригинальные рисунки художников. Они придают ресторану своеобразный колорит. На большинстве рисунков изображены красивые женщины. Затем, если мы скажем «сирены и сифоны», то мы приблизительно определим атмосферу кафе.
Во-первых, я хочу познакомить вас с моим другом, мисс Мэри Адриан. Мисс Тукер и миссис Посзунтер вы уже знаете, и вот сейчас, пока она будет надевать свои длинные перчатки, я постараюсь набросать ее портрет. Возраст – что-то среднее между двадцатью семью годами и возрастом, когда уже начинают носить закрытые вечерние платья. Сильно развитое чувство товарищества. Подобный тип встречается всюду – от Сиэтла до Тьера-дель-Фуэго. Темперамент, не поддающийся определению: она позволяла Ривсу сжимать ей руку после декламации своих стихов, а вместе с тем считала сдачу, когда давала ему доллар на покупки. Уменье вести себя в обществе – семьдесят пять процентов. Нравственность – сто процентов – Мэри была одной из «принцесс» богемы. Во-первых, уже было большой смелостью называться Мэри. Вы найдете двадцать Фифи и Элоиз на одну Мэри в царстве богемы.
Перчатки уже надеты.
Мисс Тукер приняла позу, которую она решила придать фигуре на июньской обложке журнала, миссис Посзунтер слегка пожевала свои губы, чтобы они были краснее. Ривс несколько раз ощупал свой карман, чтобы убедиться, там ли его последние стихи. Каппельман украдкой следил за часами. Без десяти девять. Когда наступит ровно девять, он экспромтом сочинит рассказ. Конспект рассказа: французская девушка спрашивает своего воздыхателя: «Просил ты моей руки у моего отца в девять часов утра, как ты хотел?» – «Нет, – отвечает он, – в девять часов у меня была дуэль на рапирах в Булонском лесу». – «Трус!» – восклицает она.
Обед был заказан. Как вы, вероятно, уже знаете, настроение богемы должно соответствовать блюдам. Юмор – с устрицами; остроумие – с супом; быстрые реплики – с антремэ; хвастовство – с жарким; цитаты из Уистлера и Киплинга – с салатом; песни – с кофе; стук по столу – с ликерами.
Между бровей мисс Адриан виднелась складка. Она свидетельствовала о сильном напряжении, требуемом для того, чтобы чувствовать себя свободно среди богемы. Каждый остроумный выпад, каждое словечко, каждая эпиграмма должны быть кстати. Нельзя было пропустить ни одной возможности выделиться. Она должна быть готова парировать каждое слово в обращенной к ней фразе. И это было необходимо делать быстро, как бы играя, руководствуясь девизом богемы «laisser faire».[2]. Иногда сквозь клубы дыма сюда заглядывал седой призрак старого убитого короля Приличия. Свобода здесь – тиран, который держит всех в рабстве.
По мере того как обед приближался к концу, сотрапезники прибегали больше к перцу, чем к соли остроумия. Мисс Тукер, не забывая о деле, наклонилась через стол к Грэнджеру, опрокинув при этом свой стакан вина.
– Теперь, когда вы сыты и в хорошем настроении, – сказала она, – я желала бы дать вам идею относительно новой обложки.
– Великолепно, – сказал Грэнджер, вытирая скатерть своей салфеткой, – я поговорю об этом с официантом.
Художник Каппельман был enfant terrible[3] в этом обществе. Желая выказать свое остроумие, он вскочил со стула и провальсировал по зале с одним из официантов. Этот тупой и презирающий искусство, но все-таки достойный человек постарался поскорее освободиться и вернулся, со свойственной официантам профессиональной улыбкой, к своим обязанностям, предав этот случай немедленно забвению. Ривс начал декламировать свои новые стихи. Миссис Посзунтер рассказала новеллу о мужчине, познакомившемся с вдовой в поезде. Мисс Адриан напевала шансонетку. Грэнджер сопровождал каждое выступление одобрительной улыбкой. Он душою отдыхал в их обществе. Он был счастлив. Но были ли они также счастливы? Была ли довольна своей судьбой Мэри Адриан – или это была только иллюзия, самообман? Вот вопрос, который часто всплывал у него в голове.
Метрдотель подошел к ним с поклоном и напомнил, что, к сожалению, уже настало время закрытия ресторана. Все вышли в звездную ночь, наполнив улицу веселым смехом, и унылые жители невдохновенного и нелитературного мира с завистью смотрели на них.
Грэнджер расстался с Мэри у лифта в вестибюле «Idealia».
* * *После того как Грэнджер ушел, Мэри снова спустилась вниз, держа в руках небольшой саквояж, по телефону вызвала кеб и поехала на Центральный вокзал. Там она села в поезд, отходивший в двенадцать часов пятьдесят пять минут, проехала четыре часа, стукаясь головой о мягкую спинку дивана, и, когда уже всходило великолепное сверкающее солнце, высадилась на небольшой станции Крокусвиль.
Она прошла пешком около мили, а затем вошла во двор одного дома. В глубине стоял непритязательный коричневый коттедж. Старик с бледным лицом кальвиниста, в черном длиннополом костюме, мыл руки в жестяном рукомойнике на крыльце.
– Как поживаешь, отец? – спросила робко Мэри.
– Так, как позволяет мне это Провидение. Мать в кухне. Пройди к ней!
В кухне сухая седая женщина холодно поцеловала Мэри в лоб и указала на картофель, который еще не был очищен к завтраку. Мэри села на деревянный стул и, с трепетом в сердце, принялась чистить картофель.
К завтраку были: молитва, хлеб, картофель, ветчина и чай.
– Надеюсь, ты занимаешься в городе тем же делом, о котором ты нам время от времени писала, – сказал ее отец.
– Да, – сказала Мэри, – я все еще рецензирую книги для издательства «Doe’s Magazine».
После завтрака она помогла вымыть посуду, а затем все трое уселись на стулья с прямыми спинками в неуютной гостиной.
– У меня обычай, – сказал старик, – по воскресным дням читать вслух произведения великого философа и богослова Иеремии Тэйлора под названием «Защитительное слово в пользу дозволенных и установленных форм литургии».
– Я знаю это, – сказала смиренно Мэри, складывая руки.
В продолжение двух часов слова великого Иеремии раскатывались, как звуки оратории, исполняемой на виолончели. Мэри сидела неподвижно, с радостью ощущая мучительную физическую боль от деревянного стула. Может быть, ни одно счастье в жизни не сравнится со счастьем мученика. Минорные аккорды Иеремии ее убаюкивали, как музыка там-тама. «О, зачем, – подумала она про себя, – никто не сочинит к ним текста?»
