Неизв. - i_166602c1f3223913

фельдкурат. Остановились они на привал в лесу, и его преподобие начал

закусывать. У него была и венгерская колбаса, и яйца, и красное вино… И

вдруг русские обнаружили их, да как начали шпарить по ним шрапнелью и

снарядами… Все разбежались, кто куда; только господин фельдкурат остался

сидеть на срубленном дереве, разложил на нем салфетку и в ус не дует. Он

даже кричал на солдат: «Куда побежали, подлые трусы? Вы всюду находитесь

в руке божьей, и бог никого не попустит погибнуть без вины. А что бог

сотворит, то есть благо». А тут вдруг разорвался снаряд, как раз

последний, и когда рассеялся дым, то на стволе па белой салфетке

остались только бутылка вина, шесть яиц и венгерская колбаса, нарезанная

ломтиками. Чистая была работа, господин кадет, такая чистая, что от

господина фельдкурата даже и пуговицы не нашли, а с его завтраком ничего

не случилось. Потому что на свете так уж устроено, что с каждым

случается непременно то, что ему на роду написано. Если нам суждено

попасть в плен, то мы и попадем, потому что такова господня воля. А

кроме того, говорят, что русские…

– Послушайте, Швейк, – перебил его кадет “Биглер, – здесь речь идет, конечно, не только о плене, но русские ведь истязают своих пленных. Они

выкалывают им глаза, отрезают уши и нос… Вы разве не знаете, что русские

– людоеды и варвары? Швейк безнадежно махнул рукой.

– Рассказывают то про них всякое, – возразил он, – но таких вещей они уж

больше не делают. Это делалось в воины с турками или вот еще, когда наши

заняли Герцеговину. А о таком пустяке, как лишиться носа, не стоит и

говорить. В Жижкове жил некто Антон Вейвода, у которого болезнь то эта, рак, кажется, начисто весь нос отъела. А он потом угощал приятелей в

кабаке и хвастал: «Сегодня я настрелял семь крон: сорок хеллеров да еще

две рубашки, да две пары ботинок; а пока у меня рыло было в порядке, то, бывало, за целый день еле еле восемьдесят хеллеров наскребешь». В старые

то времена, господин кадет, существовали разные пытки, и для них были

придуманы очень хорошие инструменты. Вот, когда приедете в Прагу, то

побывайте в Городском музее. Например, для людей устраивались дыбы, людей вытягивали на лестницах, ломали им кости на колесе, прибивали

гвоздями за язык… И люди охотно подвергались всему этому, если только их

перед тем соборовали; в те времена это делали охотно, потому что это

служило к вящей славе божьей. У такого еретика или у какой нибудь ведьмы

раздробляли все, как есть, кости, загоняли им под ногти подковные гвозди

и давили их в тисках. И у всякого инструмента, которым это делалось, было свое название, смотря по тому, для чего он должен был служить: для

раздавливания ног употреблялись «поножи св. Иосифа», для выбивания зубов

– «десны пресвятой богородицы», Для ломания костей – «ребро св. Петра».

Таким образом еретик или преступник или пленный уже вперед знал, чем его

будут тешить, и когда главный инквизитор приказывал принести тиски св.

Валентина, то он мог быть спокоен, что из него хотят приготовить

ливерную колбасу на великий пост… Ну, так вот, всего этого у русских

нет, и с нами ничего не может случиться. А если нож хорошо отточен, то –чик! – и уха как не бывало. И если человек хорошо терпит боль и остается

при этом спокойным, то его объявляют святым. Ведь вот в Риме жгли же

одному папе огнем бедра и прочее, а когда решили, что, пожалуй, будет с

него, он вдруг с такой приятной улыбочкой им и говорит: «Ах, пожалуйста, господа, переверните меня на другой бок, потому что мне хотелось бы

равномерно поджариться с обеих сторон. Уж очень я люблю во всем симметрию».

Тем временем они достигли деревни, и кадет Биглер предложил еще чуточку

подождать, пока совсем стемнеет. Они уселись в каком то садике за

сараем. Кадет охал и стонал, солдат пополз на четвереньках к халупе, чтобы выяснить положение, а Швейк утешал болящего: – Мы вам сварим бульону, господин кадет, и я накрошу туда побольше луку.

А потом мы вам положим на живот теплый кирпич – это очень помогает. И мы

вас не бросим, господин кадет.

Солдат вернулся и стал уверять, что к деревушке, кроме нескольких

крестьян, никого нет. Это значительно ободрило кадета. Оки поднялись и

постучали в окно халупы. Им открыла какая то старуха и в ужасе

вскрикнула при виде солдат. Затем она заломила руки и стала причитать: – Ничего у меня нет, господа солдаты, ничего! Москали все у меня позабирали!

– А давно ли они у вас были, москали то? – осторожно осведомился кадет

Биглер.

– Недавно, батюшка, недавно, – верещала старуха. – И сегодня утром были, и вчера вечером были, и каждый день приходят. Нет у меня, батюшка, ничего, все, как есть, москали позабирали. Даже кору с деревьев ободрали

и от нее так и дохли.

– А отхожее место есть? – снова спросил кадет, у которого резь в желудке

не прекращалась.

Старуха энергично тряхнула головой.

– Нет, ничегошеньки нет, батюшка ты мой. Все москали позабирали.

– Постой, старая, мы сами посмотрим, – сказал Швейк, отталкивая ее в

сторону и входя в халупу. Для обыкновенной русинской халупы она была

чиста и даже нарядна; в большой русской печи пылал огонь, а на

приступочке лежали приготовленные для печения хлебы. Швейк открыл дверь

из горницы в чуланчик; там белели в плетенках кучки яиц, а с потолка

свешивались окорок, куски грудинки и связка домашних копченых колбас. У

Швейка даже дух захватило от радости. Он вернулся в сени, чтобы позвать

товарища и кадета, которых старуха изо всех сил старалась уломать.

– Мы – совсем нищие, – повторяла она, – А вон там, за речкой, солдаты

найдут халупы, где живут богатые мужики. У нас москали все позабирали.

– Брось ты ерунду молоть, бабка, – по приятельски окликнул ее Швейк. –Слышали мы эту песню: москали, мол, все позабирали, и даже кору с

деревьев посдирали и от этого околели… Господин кадет, дозвольте

доложить: так что можете идти смело – у этой старой ведьмы в чуланчике

целая колбасная торговля. А ты, бабка, – снова обратился он к хозяйке, –слушай: мы у тебя поужинаем и переночуем. Конечно, не задаром – за все

будет заплачено. Добром или силою. Чорт возьми, что ж ты не хочешь

впускать даже нашего пана капитана? А ну ка!

Швейк выхватил из ножен штык и приставил его острие к горлу старухи; та

взвизгнула, отпрянула и, перепуганная, подобострастно пригласила господ

солдат последовать за нею. В горнице при свете от печки она разглядела, что среди них был офицер. Она забормотала: – Пан капитан, пан капитан! –и стала ловить руки кадета, чтобы поцеловать их.

– Вот видишь, бабка, теперь ты мне нравишься, – промолвил Швейк, покровительственно похлопывая ее по плечу. – Так и надо уважать солдат.

Кадет Биглер вытащил из кармана деньги. Старуха с готовностью принесла

нежданным гостям хлеба и молока и достала откуда то копченой грудинки, не спускал в то же время глаз с входной двери.

Швейк вскипятил крепкого чаю, уложил больного на лежанку, заменявшую

постель, и прикрыл его старухиной шубой; и кадет, у которого от горячего

чая резь утихла, быстро заснул.

За мясом и хлебом оставались только Швейк со своим товарищем; старуха

сунула хлебы в печь и вышла, словно кого то поджидая. Солдат, прожевывая

огромный кусок, сказал Швейку:

– Прекрасное мясо. Хорошо просоленное и прокопченное, и хотя немножко и

припахивает у кости, но это ничего. Лучше всего бывает, братец ты мой, мясо коптить с опилками, а под ним жечь можжевельник. Тогда оно

получается все равно что пирог, чистый пирог, скажу я тебе.

– Ну, это не очень то похоже на пирог, и ты, смотри, не объешься, –возразил ему Швейк. – Ну, да мясо есть мясо, а мясо охотно ест даже

всякая собака.

В этот момент старуха вернулась, а вслед за нею вошла молодая, рослая, красивая женщина. Старуха представила ее: – Это – моя дочь. Муж у ней на войне. Видишь, – обратилась она к

молодухе, – к нам пожаловали гости, наши солдатики, наши господа и

защитники. Они гонят москалей.

Молодуха широко улыбнулась, показав крепкие белые зубы, и Швейк вежливо

предложил ей кружечку чая.

– Прошу вас, выпейте с нами, пани. А как зовут пана? А кофточка у вас

сидит отлично.

И он провел рукой по ее полной груди.

Она принялась за чаепитие и вступила в оживленную беседу со Швейком, руки которого никак не могли успокоиться; то и дело что нибудь щекотало

его ладони, и потому всякий раз, когда старуха отворачивалась, он

вытирал их о кофточку или юбку молодухи.

Товарищ был совсем сонный. Старуха принесла из сеней полушубок и исчезла

с ним в чуланчике, бросив выразительный взгляд на дочь; но та

непринужденно рассмеялась, когда Швейк, ущипнул ее за икру.