Генри Филдинг - Амелия
– Дорогой зять, – воскликнул Бат, – надеюсь, я вас сейчас не выведу из себя. Я, конечно, говорю это в шутку, потому что меня нисколько не заботит чей бы то ни было гнев. Позвольте мне присоединиться к словам доктора. Мне кажется, что в такого рода делах я заслуживаю доверия, и вы поступили не совсем хорошо, когда, решив послать вызов, не поручили этого мне. Но, разумеется, в том, что касается меня, это дело можно довольно легко уладить; что же касается мистера Бута, то поскольку он ничего о вашем вызове не знает, я не вижу причины, почему он должен об этом вообще когда-либо узнать; как равным образом о том, что вы сейчас обвинили его во лжи; ведь ни от меня, ни, я думаю, от нашего собеседника он никогда ни полслова об этом не услышит; ведь если бы это до него дошло, он, конечно, должен был бы перерезать вам горло.
– Послушайте, доктор, – сказал Джеймс, – я не заслужил брошенного вами сейчас оскорбительного обвинения. Я никогда не жаждал чьей-либо крови, а что до случившегося, то, поскольку сейчас здесь все разъяснилось, мне, пожалуй, не стоит утруждать себя больше этими делами.
Доктор, однако же, не удовлетворился этим уклончивым ответом и продолжал настаивать на том, чтобы полковник дал твердое обещание, поручившись своей честью. В конце концов ему удалось этого добиться, и тогда он откланялся, вполне удовлетворенный результатом.
В действительности же полковнику стыдно было признаться перед этим почтенным человеком, а равно и перед своим шурином Батом, в истинной подоплеке посланного им вызова. Несомненно шурин осудил бы его не менее сурово, нежели доктор, – а, возможно, еще и рассорился бы с ним из-за сестры, которую, как читатель должен был заметить, Бат любил больше всего на свете; и хотя, говоря откровенно, полковник был не робкого десятка и не уклонился бы от дуэли, он был непрочь вовсе отказаться от этой затеи; он лишь по временам уступал безрассудству полковника Бата, который, при всех своих принципах чести и гуманности, мог ради мелочных правил перерезать горло человеку с такой же легкостью, с какой мясник режет овцу.
Глава 5, повествующая о том, что произошло в доме судебного пристава
Доктор направился затем к своему другу Буту и поскольку по пути проезжал как раз мимо дома своего стряпчего, то заглянул к нему и взял его с собой.
Описывать подробно встречу с Бутом нет никакой необходимости. Доктор и в самом деле был на него сердит, и хотя решил отложить нотацию до более подходящего случая, но все-таки, будучи плохим притворщиком (он действительно неспособен был хоть в чем-то покривить душой), он не мог принять того выражения сердечности, с каким, бывало, приветствовал Бута прежде.
Буту пришлось заговорить первым:
– Поверьте, доктор, мне стыдно встречаться с вами и, если бы вы знали, в каком я сейчас душевном смятении, вы скорее пожалели бы меня, чем стали бранить; и все же я могу чистосердечно признаться, что рад этому последнему свидетельству моего позора, поскольку, по-видимому, извлек из моего несчастья самый полезный урок.
При этих словах доктор удивленно воззрился на него, а Бут продолжал:
– С той минуты, как я вновь очутился в этом злополучном месте, я посвятил почти все свое время чтению проповедей, собранных в этой книге (он имел в виду труд доктора Барроу,[380] лежавший перед ним на столе) и доказывающих истинность христианской веры; эти проповеди оказали на меня столь благотворное влияние, что теперь, мне кажется, я буду более достойным человеком до конца своих дней. Ни одно из прежних моих сомнений (не могу утаить – они у меня были) не осталось теперь неразрешенным. Если когда-либо можно предположить, что перо писателя направляет ангел, нет сомнения, – перо этого великого и доброго человека направлял именно такой помощник.
Священник охотно согласился с этими похвалами доктору Барроу и присовокупил:
– Вы, молодой человек, сказали, что испытывали некоторые сомнения; признаться, я об этом не знал… так скажите, пожалуйста, в чем они заключались?
– В чем бы они не состояли, сударь, – сказал Бут, – теперь все они разрешены, как сумеет, я полагаю, убедиться на собственном опыте и любой другой беспристрастный и вдумчивый читатель, если он с должным вниманием прочтет эти превосходные проповеди.
– Что ж, прекрасно, – ответил доктор, – и хотя я, оказывается, беседовал до сих пор с заблуждавшимся собратом, я очень рад тому, что вам наконец-то открылась истина, и хочу надеяться, что ваша будущая вера окажет некоторое влияние на вашу будущую жизнь.
– Мне нет нужды говорить вам, сударь, – ответил Бут, – что так будет всегда, если вера так искренна, как моя, – право же, я могу так сказать о себе. Разумеется, я никогда не впадал в безрассудное неверие; главное мое сомнение заключалось вот в чем… коль скоро люди, судя по всему, совершают поступки, руководствуясь исключительно своими страстями, то в их действиях нельзя усмотреть ни достоинств, ни недостатков.
– Вот уж поистине весьма достойное умозаключение! – воскликнул доктор. – Но если люди, как я думаю, поступают под воздействием своих страстей, то было бы справедливо заключить, что та религия истинна, которая обращается непосредственно к самым сильным из этих страстей – надежде и страху и которая побуждает людей рассчитывать скорее на ее награды и наказания, нежели на прирожденную красоту добродетели, как считали необходимым внушать своим последователям некоторые древние философы. Но мы отложим эту дискуссию до другого случая, а сейчас, поскольку дьявол счел уместным отступиться от вас, я попытаюсь убедить пристава поступить так же.
У доктора и в самом деле не было в Лондоне такой большой суммы, какую задолжал Бут, и хотя он с готовностью уплатил бы все, но был вынужден внести лишь залог за освобождение Бута. С этой целью, поскольку пристав стоял за неукоснительное соблюдение формальностей, доктору необходимо было найти другого человека, который бы поручился за Бута вместе с ним. Стряпчий взялся найти такого человека и без промедления отправился на поиски. Пока стряпчий отсутствовал, в комнате Бута появился пристав и, обращаясь к доктору, сказал:
– Вас, кажется, зовут доктор Гаррисон, сударь?
Доктор тотчас подтвердил это. На самом деле пристав уже видел это имя на поручительстве, выданном доктором.
– Видите ли, сударь, заявил пристав, – тут наверху человек при смерти и просит вас позволить ему побеседовать с вами; полагаю, он хочет, чтобы вы за него помолились.
Сам пристав едва ли был более готов выполнять при любых обстоятельствах свои обязанности за деньги, нежели доктор – выполнять свои безвозмездно. А посему, не задавая никаких вопросов о состоянии этого человека, он тотчас поднялся наверх.
Как только пристав, проводив священника к умирающему, вновь спустился в комнату Бута, тот полюбопытствовал, кто этот человек.
– Да мне мало что о нем известно, – сказал пристав. – Он уже был здесь у меня однажды под арестом; помнится, как раз тогда, когда и вы, ваша честь, сидели здесь намедни; да, припоминаю теперь, он еще сказал, что очень хорошо знает вас, ваша честь. Признаться, я был тогда о нем лучшего мнения, потому что он тратил деньги, как подобает настоящему джентльмену, но потом убедился, что он – голодранец, без единого пенса за душой. Он, что называется, из робких петушков; у меня целую неделю уже все было готово, но я до сегодняшнего утра никак не мог напасть на его след; да мы бы так никогда и не нашли, где он квартирует, если бы нас не навел на верный путь тот самый стряпчий, который только что был здесь. Вот мы и накрыли сегодня голубчика довольно-таки забавным способом: нарядили одного из моих помощников в женскую одежду, представили жильцам дома дело так, будто он приходится этому петушку сестрой, только что приехавшей в Лондон (стряпчий рассказал нам, что у того и в самом деле есть сестра); ну а потом ряженого проводили наверх… и тот, войдя к петушку, оставил дверь приоткрытой, ну, тут мы с другим моим помощником и ворвались в комнату. Позвольте вам заметить, капитан, что в нашем деле мы пускаемся на такие же искусные маневры, как и люди военные.
– Но позвольте, сударь, – заметил Бут, – разве вы не о нем говорили мне сегодня утром, что этот несчастный тяжело ранен; более того, вы ведь сказали сейчас доктору, что он умирает?
– Да я почти и думать об этом забыл, – воскликнул пристав. – С этим джентльменом ничего худого бы не произошло, не вздумай он сопротивляться, а то он возьми, да и ударь моего человека палкой; но я его быстро утихомирил, попотчевав раза два тесаком. Во всяком случае не я его доконал; просто очень уж он малодушный парень, а лекарь, видно, напугал его больше, чем следовало. Как бы там ни было, на самый худой конец, закон на моей стороне: ведь это была только se fendendo.[381] Так сказал мне стряпчий, который только что был здесь и велел мне ничего не бояться. В случае чего он обещал быть на моей стороне и самому взяться за это дело, а уж он дьявольски ловко ведет защиту в Олд Бейли, можете мне поверить. Да я и сам знаю, как он спас несколько человек, про которых все думали, что им не миновать петли.
