Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева
Алексей Аджубей не раз вспоминал, что стена предполагалась как краткосрочная мера[671]. Хрущев не сегодня завтра собирался построить процветающий коммунизм, а значит, у восточных немцев больше не будет необходимости бежать на Запад. После ухода с поста канцлера недружелюбного Аденауэра первый секретарь даже послал Алексея Ивановича в Бонн. Летом 1964-го его зять — злые языки называли Аджубея «принц-комсорг» — журналист и неформальный советник должен был обсудить улучшение отношений с новым правительством. Кремлевский посланник чересчур разговорился, практически пообещав немцам скорое открытие границ. Вместо секретного обмена мнениями разгорелся скандал. Хрущеву пришлось от всего отпираться, потом его сняли, и стена простояла намного дольше, чем было задумано.
Но тогда, в 1961-м, он расценил отход американцев как победу: «Мы преподали им урок»[672]. Для примера, каким бы мог быть этот урок, 30 октября СССР взорвал ядерную бомбу в 58 мегатонн, самую большую за свою историю. Это еще больше убедило США в угрозе Советов, и они в ответ установили баллистические ракеты «Юпитер» в Турции.
Комментируя события этого периода, Твардовский раздумывал: «Не может же быть, чтобы мы впрямь напрашивались на войну. Это проба характеров и нервов. Обе стороны имеют в запасе готовность пойти на уступки»[673].
И Хрущев имел — свое самое мягкое и эффективное оружие, жену-пропагандиста. Она предложила обратиться с призывом о мире к женщинам Америки. Посол Томпсон, который все время уверял Белый дом, что Кремль ни с кем воевать не собирается, с удовольствием это организовал. Совершенно беспрецедентно для СССР в феврале 1962 года Нина Петровна выступила по Эн-пи-ар, национальному публичному радио США, предупреждая о кошмарах ядерной войны. «Нью-Йорк таймс» написала об этом в неожиданно положительных тонах — пусть с сильным русским акцентом, «советская первая леди» говорила спокойно, уверенно и по-матерински, — но американцы все равно были в ужасе от риторики ее мужа[674]. Тогда школьники начали практиковать защиту от «воинственных Советов» — duck and cover, прятаться под партой, закрыв голову руками.
Нужно было как-то успокаивать общественное мнение. Кеннеди решил, что нельзя позволять СССР угрожать Западу мифическим ракетным преимуществом, и рассекретил данные разведки США. Вашингтон существенно превосходит Москву в ядерном арсенале, так что бояться надо не нам, а им: у Советского Союза не 75 действующих межконтинентальных баллистических ракет, как считалось раньше, а от силы 20. В 1957 году Хрущев мог сказать, что американцы «дрожали» при мысли о советской ядерной мощи, а что делать в 1962-м?
Решение пришло к нему во время весеннего визита в Болгарию. Вместе с Малиновским он шел по пляжу в Варне, и маршал махнул рукой в сторону Турции. Там, на противоположном берегу Черного моря, располагались базы тех самых «Юпитеров», нацеленных на Москву, Киев и другие города СССР.
По воспоминаниям советского посла на Кубе Александра Алексеева, Хрущев считал эти ракеты личным оскорблением, возмущаясь дисбалансом сил: «Поскольку американцы уже окружили Советский Союз кольцом своих военных баз и ракетных установок различного назначения, мы должны заплатить им их же монетой, дать им попробовать собственное лекарство, чтобы на себе почувствовать, каково живется под прицелом ядерного оружия»[675].
В Америке бытует мнение, что блефующий о советском ракетном превосходстве Хрущев был сам виноват в развертывании американских ракет в Европе в 1957 году[676]. США нужно было успокоить европейцев после неожиданного запуска спутника. Неправда. Западный военно-промышленный комплекс требовал подпитки не меньше советского. На протяжении всей истории холодной войны за угрозами одной стороны следовали контругрозы, за разведданными контрразведданные, за намеками на готовность вступить в серьезные переговоры моментальные опровержения.
Хрущев не раз рассказывал историю о своей встрече 1959 года в Кэмп-Дэвиде с Эйзенхауэром, который якобы посетовал: «Ко мне приходят военные и говорят — дайте денег на производство того или иного оружия, а то русские нас обгонят». Хрущев закивал: «У меня то же самое. Военные и ученые просят денег на новые ракеты. Мы даем. Они опять просят. Мы говорим: ведь уже дали. Они отвечают, что создадут еще более совершенные ракеты, иначе американцы обгонят».
В Варне стояла дивная весна. Солнце преломлялось в спокойных морских волнах, но в тот майский день 1962-го Хрущеву было не до отдыха. Он резко остановился на пляжной дорожке и, кивнув в сторону Турции, спросил Малиновского: «Что, если бросить ежика в штаны дяде Сэму? …[установим] на Кубе ракеты с ядерными боеголовками… если мы установим ракеты тайно, а Соединенные Штаты их обнаружат уже после того, как они приведены в боевую готовность, они дважды подумали бы, прежде чем ликвидировать наши объекты военными средствами»[677].
Он был «абсолютно уверен в том, что в отместку за поражение на Плайя-Хирон американцы предпримут вторжение на Кубу»: «…на этот счет у нас есть достоверные данные. Мы должны найти столь эффективное средство устрашения, которое удержало бы их от этого рискованного шага, ибо наших выступлений в ООН в защиту Кубы уже недостаточно. Надо в какой-то мере уравнять угрозу Кубе угрозой самим Соединенным Штатам. Логика подсказывает, что таким средством может быть только размещение наших ракет с ядерными боеголовками на Кубе»[678].
Как это часто бывало с Никитой Сергеевичем, эврика быстро превратилась в навязчивую идею. Он полагал, что нашел способ удовлетворить потребности страны: размещение на задворках Вашингтона существующего оружия — не дорогостоящих межконтинентальных баллистических ракет, а более дешевых ракет средней дальности — одновременно позволит не вылететь в трубу и повысить благосостояние советских людей, которое необходимо для скорого «построения коммунистического общества»[679].
По дороге из Болгарии он подробно обсуждал кубинскую идею с Громыко, но знающий Америку министр был осторожен, даже обескуражен. Не уверен в успехе был и Микоян. Он недавно вернулся из торгово-экономической поездки с «острова свободы». Восхищенный увиденным, он повторял: «Это настоящая революция! Совсем как наша!»[680], — но раздражать США оружием опасался.
Олег Трояновский так объяснял мотивы своего бывшего начальника: над ним «постоянно довлело опасение, как бы США и их союзники не вынудили СССР… отступить в каком-нибудь пункте земного шара. Он не без оснований считал, что ответственность за это падет на него. Не раз он
