Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль
Алина догадалась, что Месье намекает на госпожу де Бальби, и горечь его слов разжалобила ее еще сильней:
– Но не может ли быть, монсеньор, что друзья, зная о ваших стесненных обстоятельствах, боятся злоупотребить вашей щедростью?
– Как вы милосердны! Все ваши слова выдают несравненную красоту вашей души. Именно такими мыслями я пытался польстить своему тщеславию. Но все свидетельствует о том, что я заблуждался. – Принц тяжко вздохнул и печально улыбнулся. – И все-таки у меня остались еще утешения. Ваша дружба, моя дорогая Алина, – величайшее из них. Надеюсь, мне не суждено потерять ее вместе со всем остальным.
Ее глаза увлажнились.
– Если вы цените мою бедную дружбу, монсеньор, можете не сомневаться – она навсегда останется с вами.
– Моя дорогая! – Месье остановился, взял ее руку и бережно поднес к губам.
Таким образом его высочество достойно отступил с позиций, которые он преждевременно попытался захватить. Теперь он снова стоял на прочной почве дружбы, и опыт подсказывал ему, что благоприятная возможность для новой атаки подвернется не в столь уж отдаленном будущем. А тем временем можно использовать сочувствие девушки, чтобы подорвать ее оборону.
Но в шале Месье поджидал д’Антрег, сообщивший ему о другом препятствии – препятствии, которое принц считал окончательно устраненным.
– Он жив! – в отчаянии вскричал Месье и этим восклицанием с головой выдал себя проницательному советнику.
– И не только жив, но и благополучно продолжает действовать.
– Боже мой! – Регент рухнул на стул и обхватил голову руками. В комнате повисло тяжелое молчание.
– У меня тут его письмо к мадемуазель де Керкадью, – вкрадчиво сообщил ему д’Антрег. Месье ничего не ответил. Он по-прежнему пребывал в прострации. Д’Антрег молча наблюдал за ним и ждал. В уголках его плотно сжатых губ притаилась улыбка. – Ваше высочество желает, чтобы его вручили? – спросил он после паузы.
Что-то в его тоне заставило регента поднять голову и пристально посмотреть на своего советника. Круглое лицо принца выглядело изумленным, почти испуганным.
– Чтобы его вручили? – переспросил он хрипло. – Но как же иначе, д’Антрег? Как иначе?
Д’Антрег выдохнул, шумно и протяжно:
– Я тут поразмыслил, монсеньор…
– И что же?
Д’Антрег несколько раз взмахнул письмом, зажатым между пальцами.
– Вручение этого письма адресату представляется мне утонченной жестокостью, монсеньор. – Он сделал паузу, а затем, отвечая на безмолвный вопрос, застывший в выпученных глазах Месье, продолжал: – Этот безрассудный молодой человек вместе с фанфароном де Бацем продолжают подрывную работу в Париже, самым вероятным итогом которой будет гильотина для них обоих.
– И что дальше? Что у вас на уме?
Д’Антрег приподнял бровь, словно выражая недоумение по поводу медлительности, с которой соображал его господин.
– Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать ее раны. Неужели стоит обрекать ее на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.
Месье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затрудненным.
– Понимаю, – сказал он. – Да. Но что, если Моро в конце концов все-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнется?
– Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьез. В этот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдет… – Он в задумчивости оборвал фразу.
– Да-да, – подхватил регент. – Что тогда? Что тогда? Именно это я хотел бы знать. Что тогда?
– Даже тогда ничего плохого не произойдет. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесет. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убежденная в смерти Моро, выкинет его из головы, что уже понемногу и происходит, и до его возвращения – крайне маловероятного – обратит свою любовь на кого-то более достойного, разве это не благо?
Регент продолжал во все глаза взирать на д’Антрега.
– А письмо?
Граф пожал плечами.
– Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вез, в дороге получил сотрясение мозга и прибыл на три недели позже. С таким же успехом он мог разбиться насмерть.
– Но бог мой! Я же знаю о существовании этого письма!
– Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может оказаться столь полезным, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не заслужившей?
Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы:
– Я не отдаю вам никаких приказов, д’Антрег. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы можете действовать всецело по своему усмотрению. Вы меня поняли?
Губы господина д’Антрега вновь тронула улыбка. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегавшему его взгляда принцу.
– Вполне, монсеньор, – ответствовал он.
Глава XXV
Запрет
Жизнь в Париже становилась некомфортной. Утопические идеи правительства начали приносить свои плоды. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может ее и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счет пороков другого класса», остались без средств к существованию.
В переводе на менее революционный язык это означало, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, в соответствии с благодетельным законом равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду, – сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все менее охотно везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо утрачивали ценность.
Обесценивание денег отчасти явилось результатом переизбытка ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в этом фальшивомонетчиков, работавших на агентов иностранных держав, которые якобы пытались таким образом столкнуть нацию в пропасть банкротства. Это было, конечно, сильным преувеличением, хотя доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного станка в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные на этом станке благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неиссякаемого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал склонными к подобным сделкам. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало экономику Республики.
Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением – сделать зерно средством платежа. Он надеялся таким образом побудить земледельцев отпускать зерно в обмен на другие товары. Но земледельческие хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имевший других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Ремесленные мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но, несмотря на такой отток населения из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти недоставало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт не шло ничего, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.
В первые дни июля 1793 года по старому стилю, или мессидора[245] второго года по революционному календарю, экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, французская армия терпела поражение за поражением.
