Цикада и сверчок (сборник) - Кавабата Ясунари

Младшая сестра утвердительно кивнула.

– Когда в следующий раз придем к тебе, надену дочке что-нибудь из этого. Давай поправляйся. Мать сказала, что если внучка станет носить эти вещички, то и ты тоже поправишься. Может, она что и не так говорит, но она у нас добрая.

У младшей сестры потоком полились слезы. Она закрыла руками лицо. Старшая сестра бросилась ее утешать, потом стала сетовать на ее болезнь. Странным образом это успокоило младшую сестру. Кроме любви, она больше ничего не чувствовала. И было ей светло.

Однако по мере просветления она ощущала, как печаль заполняет ее. Это были страдания любви – оттого, что ни она сама, ни мать, ни сестра не понимают ничего. И пусть даже она сама обнимет их, сил у нее мало – и она разожмет объятия. А мечтает она только о том, чтобы обнимали ее. И даже ее крошечная старшая сестра не понимает этого.

Но – все равно – ее любовь достигала Неба, а сама она высоко простирала ладони, моля о том, чтобы оно защитило и мужа сестры, и их будущего ребенка, и всех, всех, всех…

Лоскутки

Мияко никак не думала, что станет перешивать кимоно, которое она носила, когда ей было четырнадцать лет. На днях она стала перебирать зимние вещи и достала его со дна старого сундука. Ей помнилось, что ворот был узковат, но Мияко все же постирала кимоно. Вчера она погладила его, примерила – оказалось, что кимоно ей почти впору. Только рукава коротковаты. Но с этим можно справиться.

Рукава были чуть длиннее подкладки. Разложив кимоно, Мияко пробормотала: «Все правильно, так оно и должно быть». Кимоно сшили, когда они уже переехали в Токио. Много позже мать объяснила, что есть два способа сажать рукава на подкладку. В Киото подкладку делают чуть длиннее рукава – они не так ветшают. А в Токио их делают вровень или же рукав делают длиннее. Конечно, вещи нужно беречь, но молоденькой девушке следует думать о другом. Так сказала мать.

С тех пор Мияко стала замечать, что сама мать во всем придерживается обычаев Киото. В ней жила женщина прежних времен, от нее веяло теплом и домом.

Красная подкладка из шерстяной фланели потеряла первоначальный цвет, но этот цвет был ей все равно так дорог. «Лицо» рукавов было точно из такого же материала, но с ярким цветочным рисунком. Рисунок самого кимоно представлял собой сочетание лиловых и желтых полос. Кимоно было порядком поношенным, от стирок шерсть местами скаталась, но ткань оставалась все еще крепкой. В этом кимоно зима не страшна, а рукава можно и подправить. Мияко достала ящик, в котором хранились лоскутки тканей. Вообще-то, ящик предназначался для хранения мужской одежды, но еще в школе Мияко обклеила его цветными бумажками и стала считать своей собственностью.

И вот из этого ящика Мияко выложила на колени обрезки материи. Лоскутов европейских тканей там было больше, чем японских. Мияко не нашла ничего подходящего, чем можно было бы надставить рукава. Потом решила, что следует посмотреть повнимательнее. Уселась поудобнее, чтобы можно было рассматривать эти лоскутки без спешки.

С каждым из них было связано какое-то воспоминание. Ей было покойно думать о прошлом, хотя она прожила не так долго, чтобы этих воспоминаний было много. Мияко воскрешала прошлое, и оттого на душе становилось светлее.

Мияко вспомнила свою подружку из Киото. У нее был альбом, в который были вклеены лоскутки от каждого кимоно, которые она когда-либо носила. Начиная с самого детства. И под каждым лоскутом было написано, сколько ей было в то время лет. Когда подруга показала альбом Мияко, та ей позавидовала. Эта красивая девочка показалась Мияко еще симпатичнее. Ее мать придумала такой альбом потому, что сама она увлекалась историей одежды и коллекционировала старые кимоно. Когда Мияко рассказала об альбоме матери, та удивилась и сказала, что, пожалуй, такой альбом хранит воспоминания лучше, чем любые фотографии, и, когда девочка вырастет, ей будет так умилительно рассматривать его.

– Мне такая мысль никогда не приходила в голову. А теперь уже поздно. Нужно было мне и для тебя такой альбом завести.

– Так давай все-таки сделаем его. Пусть там хоть новые платья будут. Да и старые лоскуты у нас, наверное, тоже сохранились.

Отец слышал их разговор.

– Да ну вас! Никто так не делает! – выпалил он. Мать молча взглянула на отца. – Что вы там придумали! Эта девчонка и так никак не повзрослеет.

Мияко тогда не понимала, за что отец рассердился на них. Но теперь ей казалось, что она догадывается. Нельзя, чтобы воспоминания поглощали тебя целиком. Нельзя, чтобы прошлое хватало тебя за руку. А еще важнее то, что в беспорядочных лоскутах Мияко не было и намека на что-нибудь темное, каждый из них напоминал только о счастье и свете. И не важно, что это были радости самого обычного человека. А красивый альбом подруги Мияко свидетельствовал о каком-то глубоко затаившемся несчастье и обделенности. То есть в каком-то смысле он являлся сокровищницей печали.

В комнату заглянула мать. Мияко чуть покраснела.

– Перешиваешь? Ты у меня мастерицей стала! Рукава надставить нечем? Что-нибудь придумаем. Поройся-ка в моих тряпках.

Мияко принесла корзинку и поставила ее перед матерью. Та подняла крышку и стала ловко перебирать лоскуты – будто ассигнации считала.

– Вот тебе на рукава, вот тебе на подкладку, – сказала она, доставая фланельку в мелких хризантемах и кусок красной хлопковой ткани. Мияко взяла их и рассмеялась. – Тебе не нравится?

– Нет-нет. Просто я смотрела на тебя и думала, что в твоих тряпках что хочешь найти можно.

– Это потому, что я уже такая старая.

Мать смотрела на Мияко – та замеряла рукава. Потом спросила с самым невинным видом:

– А ты Таяма до сих пор пишешь?

– Пишу. Раз в месяц, – ответила дочь, уменьшив количество посылаемых ею писем ровно в три раза.

– Давно это у вас?

– Да уже четыре года.

Мияко глубоко вздохнула, будто хотела что-то спросить, но потом уставилась в пол.

– Вот ведь как: едва ты перестала носить это кимоно, началась война.

– Да.

– Ты стала взрослой в эту войну.

– Я чувствую себя беззащитной.

– Да, сейчас столько всего происходит, о чем мы в нашей молодости и помыслить не могли.

Сказав так, мать вышла.

«Ты стала взрослой в эту войну». Сейчас до Мияко дошел смысл этих слов, и все внутри у нее напряглось. Она подняла глаза к небу. Она думала о тех девочках, на юность которых пришлась война.

Мияко опять взялась за шитье и почувствовала какую-то новую любовь к этим лоскутам. У нее возникло странное ощущение, что все эти военные годы они дожидались ее. Когда она разделалась с одним рукавом, пришла тетка Мияко. Поскольку в передней послышался также звук тяжелых мужских ботинок, Мияко встала. Мать вышла встретить гостей.

Мать провела гостей в дом. Они молча прошли мимо комнаты Мияко. Мияко удивилась. Тут мать чуть приоткрыла дверь.

– Не знаю, что и делать. Тетушка Симамура пришла не одна, – озадаченно сказала она. – Завари чай, а я подам, – нервно закончила она и вернулась в гостиную.

«Уж не свататься ли пришли?» – с беспокойством подумала Мияко. Заварив чай, она заглянула в прихожую. Там стояли высокие офицерские ботинки. Увидела она и брошенную на пол офицерскую фуражку. Мияко протянула руку и, несколько поколебавшись, решительно повесила фуражку. Она вернулась к шитью, но пальцы у нее дрожали.

– Мияко, пойди поздоровайся с тетушкой, – позвала из коридора мать.

Тетушка представила Мияко лейтенанта Одзава. Она вела разговор, пристально поглядывая на Мияко. Потом сказала строго:

– Господину Одзава уже пора. А ты, Мияко, уж будь так добра, проводи лейтенанта до станции.

– Хорошо.

Мияко было привстала, но тут же села снова. Поманив ее одними глазами, мать вышла в коридор.

– Я им рассказала про Таяма. Так что будь вежлива с лейтенантом, – прошептала она.