Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

Но в том, что «першее государствование», т.е. на современном языке сверхдержавность, мировое первенство Москвы действи­тельно вдохновляло царя до сердечного трепета, едва ли может быть сомнение. И тому, что именно с этим его страшным вожделе­нием связаны и борьба с «изменой», и террор, и тем более «пово­рот на Германы», документальных свидетельств хоть отбавляй. При­глядимся же к ним.

«Заносчивость и капризы Грозного, — читаем у Виппера, — ста­ли отражаться в официальных нотах, посылавшихся иностранным державам, кактолько он сам начал заправлять политикой. В дипло­матической переписке с Данией появление Ивана IV во главе дел ознаменовалось поразительным случаем. Со времени Ивана III мос­ковские государи называли датского короля братом своим, и вдруг в 1558 г. Шуйский и бояре находят нужным упрекнуть короля за то, что он именует „такого православного царя всея Руси, самодержца братом; и преж того такой ссылки не было"... Бояре заведомо гово­рят неправду; конечно, в Москве ничего не запамятовали, ни в чем не сбились, а просто царь решил переменить тон с Данией и вести се­бя с ней более высокомерно».51 Между тем Дания была тогда великой державой и Москва позарез нуждалась в ней в качестве союзницы. Проблема в другом: в свете того, что происходило дальше, эпизод, описанный Виппером, нисколько не выглядит «поразительным».

Два года спустя, в разгар Ливонской эпопеи, когда усилия Моск­вы по логике вещей должны были сосредоточиться на том, чтобы не допустить вмешательства Швеции на стороне ее врагов, Грозный вдруг насмерть разругался со шведским королем. И по той же причи­не: Густав возымел нечестивое желание именовать его в посольских грамотах братом. Мыслимо ли было такое стерпеть, если «нам це­сарь римский брат и иные великие государи, а тебе тем братом на­зывайся невозможно, потому что свейская земля тех государств че­стью ниже».52 Швеция, естественно, оскорбилась, вмешалась в вой­ну на стороне антирусской коалиции и отняла у Москвы балтийское побережье, то самое, что пришлось впоследствии Петру отвоевывать большой кровью.

Там же, с. 130.

М.Я. Дьяконов. Власть московских государей, Спб., 1889, с. 151.

20 Янов

Но в послании шведу подразумевалось, по крайней мере, что су­ществуют — и помимо цесаря римского — еще какие-то «иные вели­кие государи», своего рода «Большая восьмерка» средневекового мира, державный клуб, если хотите, членам которой «дозволено на­зывать нас братом». В спорах начала 1570-х становится ясно, что и этот клуб — фикция. Число возможных кандидатов в братья стре­мительно сокращается до двух: того же цесаря да турецкого султана, которые «во всех королевствах першие государи». Подобно мопас- сановскому Дюруа, царь, как видим, рвется в высшее державное об­щество. Он «сносится братством» лишь «с першими государями», а с «иными великими» ему это уже неподобно.

В 1572 году, когда встал вопрос о кандидатуре на польский пре­стол царевича Федора, в послании царя полякам проскальзывает, однако, намек, что он не прочь бы вытолкнуть из узкого круга «пер­ших» уже и самого цесаря римского: «Знаем, что цесарь и король французский присылали к вам, но нам это не пример, потому что кроме нас да турецкого султана ни в одном государстве нет госуда­ря, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; пото­му они и выпрашивают себе почести, а мы от государства господари, начавши от Августа кесаря из начала веков, и всем людям это ведо­мо».53 В ответтеперь уже и поляки присоединились к антирусской коалиции и отняли у Москвы сто ливонских городов, да еще и пять русских впридачу.

И в самом деле, коли уж на то пошло, что такое этот цесарь рим­ский, как не простая выборная должность, как не «урядник» собствен­ных вассалов? На исходе 70-х султан турецкий остался единственным, как видим, кому дозволялось сноситься с нами братством, да и то не безоговорочно, ибо уже в силу своего басурманства никак не мог быть он причастен к «началу веков», не говоря уже об Августе кесаре.

А уж о прочей коронованной шпане, о польском Стефане Бато- рии, совсем еще недавно жалком воеводе, об английской Елизаве­те, которая «как есть пошлая девица», о шведском Густаве, который, когда приезжали с товаром торговые люди, самолично, надев рука­вицы, сало и воск «за простого человека опытом пытал», а туда же, в братья к нам набивается, обо всех этих «урядниках» — венгерских ли, молдавских или французских, что толковать, если мы и самому, коли угодно, Августу кесарю не уступим?

Я ничуть не преувеличиваю. Именнотаким языком заговорили вдруг московские дипломаты в конце жизни Грозного, на пороге ка­питуляции: «Хотя бы и Рим старой и Рим новой, царствующий град Византия, начали прикладываться к государю нашему, и государю свое государство московское как мочно под которое государство по- ступитися?»54

И чем больнее унижала его жизнь, чем бледнее становилась в свете беспощадной реальности призрачная звезда его величия, тем круче его заносило. И утверждал он уже перед смертью, что «Бо- жиим милосердием никоторое государство нам высоко не быва­ло».55 Происходила странная аберрация. Психологическая установ­ка оказалась могущественнее действительности — и человек поте­рял способность ощущать политическую реальность. Вспомните, в родном Новгороде Грозный вел себя, как чужеземный завоева­тель, а чужеземных государей третировал, как родных бояр: все ра­бы и рабы — и никого больше, кроме рабов.

Глава десятая

ТИ рЗ НЗ ^0ВТ0Рениетрагедии

О чем говорит нам эта безумная эскалация притязаний

царя, кроме того, что несомненно страдал он, как и Сталин, профес­сиональной болезнью тиранов, политической паранойей, и совер­шенно очевидно готов был бестрепетно принести ей в жертву судьбу своего народа? Я думаю, помогает она понять две очень важные ве­щи. Прежде всего действительные причины внезапного и чреватого национальной катастрофой поворота Москвы «на Германы».

Иван Грозный первым из московских великих князей (если не счи­тать никогда не правившего царевича Димитрия) венчался на цар-

Там же.

Там же (выделено мною.—АЯ.).

ство. Но для того, чтобы его действительно сочли в Европе царем, т.е. равным по рангу императору-цесарю, мало было так назваться. В официальной державной иерархии он продолжал оставаться мос­ковским князем, даже не королем, не то что цесарем. Такие самоволь­ные скачки не дозволялись в ней никому. Они покупались — и дорогой ценой. Только первостепенные и общепризнанные победы, всемир­ная слава могли дать на это право. Получался странный парадокс. Иван, если верить Випперу, был «великим царем величайшей импе­рии мира», он слышал это от своих воспитателей-иосифлян и придвор­ной котерии. Но он не слышал этого от «иных великих государей». На том и развился у него своего рода королевский комплекс неполно­ценности. И как всякий комплекс, он требовал гиперкомпенсации. Ему уже мало было стать равным по рангу «иным великим государям» и самому даже императору-цесарю. В зачаточной, средневековой форме Грозный заявлял здесь претензию на мировое первенство.

Но что мог он предпринять, чтобы не страдать от своего королев­ского комплекса? Петр заканчивал Северную войну императором. Грозный назвался царем еще до Ливонской и даже до Казанской войны. Ему позарез нужна была своя Северная война. Не борьба с крымчаками, требовавшая десятилетий, быть может, поколений незаметного кропотливого труда и подвигов, а немедленный сенса­ционный разгром европейского государства, покорение Ливонии ему нужно было, чтобы сочли его «першим государем».Вот почему наивными и надоедливыми должны были казаться ему доводы Правительства компромисса о необходимости здравой национальной стратегии, об ударе на Крым как логическом завер­шении казанской кампании, об окончательном разгроме татарщины и освобождении христианских пленников. Его демоническое често­любие, его личные цели были для него бесконечно важнее всех этих скучных сюжетов. Вернее, как всякий тиран, полагал он, что у госу­дарства просто не может быть иных целей, кроме его собственных. И, подчинив Москву этим целям, он бросил её в «бездну истребле­ния» (по выражению самого Р.Ю. Виппера).

Эскалация политических вожделений царя объясняет нам сам дух эпохи, которым он сумел заразить опричную элиту страны и кото- руютак чутко уловили авторы милитаристской апологии опричнины. Аргументы, которыми убеждал он Земский собор 1566 года продол­жать Ливонскую войну, были, надо полагать, двойственными. С од­ной стороны, должны были они звучать примерно так: «Хотите ли вы, чтобы наше отечество было побито и чтобы оно утратило свою неза­висимость?»56 Но, с другой стороны, следовало его аргументам зву­чать мажорно. Допустим, так: «Мы делаем дело, которое в случае ус­пеха перевернет весь мир»57