Генри Филдинг - Амелия
Оставшись наедине с Амелией, он произнес следующее:
– Сейчас я в последний раз, сударыня, могу взглянуть на… простите меня, сударыня, я никогда больше не нанесу вам оскорбления.
Тут он вновь откинулся на постели, и глаза его наполнились слезами.
– Почему вы так боитесь оскорбить меня, Джо? – спросила Амелия. – Я уверена, вы никогда в жизни намеренно не оскорбили меня.
– Конечно, нет сударыня, – ответил он. – Да я бы тысячу раз умер прежде, чем решился бы на это. Но… у меня не хватает духу выговорить… и все-таки я должен сказать. Вам, конечно, невозможно простить меня, но все-таки, может быть, раз я умираю и никогда больше вас не увижу… конечно, останься я в живых после того, что вы узнаете, я бы никогда больше не посмел посмотреть вам в глаза; и все же, сударыня, мысль о том, что я никогда больше вас не увижу, – горше для меня, чем тысячи смертей.
– Мне, мистер Аткинсон, – воскликнула Амелия, вся вспыхнув и потупившись, – конечно же, не подобает слушать от вас подобные речи… Если вы хотите мне что-то сообщить, говорите прямо и не бойтесь, что я на вас рассержусь: мне кажется, я могу обещать вам простить что угодно, что бы вы ни сотворили.
– Так знайте же, сударыня, – проговорил Аткинсон, – в этой шкатулке хранится ваш портрет; я украл его, когда мне было восемнадцать лет и с тех пор с ним не расставался. Он оправлен золотом и тремя бриллиантами, но все же я могу, не покривив душой, сказать вам, что украл его не ради золота и этих бриллиантов… а ради лица, которое, будь я повелителем вселенной, и тогда бы…
– Мне не подобает это слышать, – прервала его Амелия. – Успокойтесь, Джо, и не думайте больше об этом. Не сомневайтесь, я искренне и от всей души прощаю вас. А теперь, прошу вас, успокойтесь и позвольте мне позвать вашу жену.
– Но только сперва, сударыня, позвольте мне попросить вас об одной милости, – воскликнул он, – подумайте, ведь это последняя моя просьба и тогда я умру с миром… позвольте мне перед тем как умереть, поцеловать вашу руку.
– Что ж, будь по-вашему, – проговорила Амелия, – право, я сама не знаю, что делаю… ну, так и быть…
С этими словами она непринужденно протянула ему руку, которую он бережно поднес к губам и, тут же отпустив ее, откинулся на постели.
Амелия тотчас позвала миссис Аткинсон, которая, впрочем, все это время находилась поблизости, а точнее сказать, дожидалась прямо за дверью. Сама же она поспешила вниз по лестнице, попросила дать ей стакан воды и, выпив его, упала в кресло, и слезы сострадания к несчастному, с которым она только что простилась, обильно потекли из ее глаз.
Сказать по правде, нисколько не пороча тем целомудрие Амелии, сердце ее, которое с неколебимой твердостью противостояло всем попыткам победить его с помощью титула и пышного наряда, богатства и лести и которое нельзя было купить за все земные блага, было все же несколько растрогано столь бесхитростным, искренним, скромным, непреднамеренным, деликатным и возвышенным чувством этого бедного, застенчивого деревенского парня; против своей воли она почувствовала к нему на мгновенье нежность и участие, которые, узнай о них Бут, возможно, вызвали бы у него неудовольствие.
Просидев некоторое время в гостиной и видя, что миссис Аткинсон все не спускается вниз (да и могла ли она покинуть мужа в таком состоянии), Амелия оставила ей у служанки записку, в которой выражала готовность помочь всем, что только в ее силах, после чего ушла в таком душевном смятении, какого никогда прежде не испытывала и которое должно было бы испытывать при таких трогательных и деликатных обстоятельствах любое целомудренное сердце, если только оно не высечено из мрамора.
Глава 7, в которой мистеру Буту довелось испытать не одно приключение
Более двух часов продолжал свои розыски Бут, пока, наконец, не увидел юную особу в видавшем виды шелковом платье: выйдя из лавки на Монмут-стрит,[370] она села в наемную карету. Несмотря на ее наряд, Бут сразу же узнал в этой особе маленькую Бетти.
Он тотчас закричал: «Держите вора! Остановите карету!», и в результате мисс Бетти была тут же задержана в своей колымаге и, мгновение спустя, оказалась в руках Бута и его мирмидонян.[371]
Как только девочка увидела перед собой хозяина, сознание вины сокрушило ее и, будучи еще слишком неопытной преступницей, она сразу же во всем призналась.
После этого ее препроводили к мировому судье, где при обыске у нее обнаружили четыре шиллинга и шесть пенсов наличными, а также шелковое платье, которое, конечно, вполне сгодилось бы для лоскутного ряда[372] и едва ли стоило даже фартинг, хотя честный лавочник с Монмут-стрит сбыл его простодушной девчонке за крону.
Во время допроса, учиненного ей судьей, девочка отвечала так:
– Конечно, сударь, я, если вашей милости угодно знать, очень даже жалею о том, что сделала; и это уж точно, если вы, ваша честь, хотите знать, что не иначе, милорд, как сам дьявол меня на это толкнул, потому что, если уж вы, ваше величество, хотите знать, то я за всю свою жизнь до сегодняшнего дня, это уж точно, так же мало об этом думала, как о своем смертном часе, но, конечно, сударь, если вашей милости угодно знать…
Она долго еще говорила в том же духе, пока судья не прервал ее и не потребовал, чтобы она перечислила все украденное добро и сказала, куда она его дела.
– Да я, если уж вашему величеству угодно знать, – отвечала она, – только всего и взяла-то, что две ночные рубахи хозяйки, которые отдала в заклад за пять шиллингов, а их я уплатила за это платье, которое сейчас на мне, а что касается денег, которые были у меня в кармане, то тут все до последнего фартинга – мое. Я, конечно, собиралась возвратить эти две рубахи хозяйке как только сумею раздобыть денег, чтобы выкупить их.
Девочка рассказала им, где живет тот самый процентщик, и судья послал к нему с требованием явиться с этими рубахами; что тот, не прекословя, сразу же исполнил, ибо прекрасно понимал – в случае отказа последовало бы предписание произвести в его доме обыск.
Достаточно было взглянуть на эти рубахи, за которые честный процентщик ссудил девочку пятью шиллингами, как тотчас стало ясно, что настоящая им цена – более тридцати, а новые они стоили, конечно, еще намного больше, – следственно, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что ни по своей цене, ни по размеру они никак не могли принадлежать этой девочке. Бут не мог сдержать своего возмущения действиями процентщика:
– Надеюсь, сударь, – сказал он, обратясь к судье, – для подобных мошенников тоже существуют какие-то меры наказания: он же, вне сомнения, знал, что вещи эти – краденые.[373] Лавчонки этих плутов поистине можно назвать источниками воровства, – ведь занимаясь скупкой всякого добра, эти обманщики тем самым нередко толкают людей на воровство и поэтому заслуживают точно такого же, если даже не более сурового, наказания, как сами воры.
Процентщик клялся, что он ни в чем не повинен и что он этих рубах в заклад не принимал. И надобно заметить, так оно и было, поскольку по всегдашнему своему обыкновению шмыгнул в этот момент во внутреннее помещение, как всегда предпочитал поступать в таких случаях, предоставив совершить эту сделку своему помощнику – несмышленому мальчику; с помощью такой уловки он много лет безнаказанно занимался скупкой краденых вещей и дважды был оправдан в Олд Бейли, хотя это жульничество было всем очевидно.
Судья уже собирался было произнести свой приговор, но тут девочка упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, стала умолять о прощении.
– Бетти, – воскликнул Бут, – ей же Богу, ты не заслуживаешь прощения: ведь ты прекрасно знаешь, по какой причине ты даже и мысли не должна была допустить о том, чтобы обворовать свою госпожу, да еще в такое время. А еще больше усугубляет твою вину то, что ты обворовала самую лучшую и добрую госпожу на свете. Более того, ты не только повинна в преступлении, но вдобавок еще и в преступном злоупотреблении доверием, потому что, как тебе прекрасно известно, все имущество твоей госпожи было доверено тебе.
Случилось так, что на сей раз, по чрезвычайно редкостному стечению обстоятельств, судья, рассматривавший это дело, действительно разбирался в законах, а посему, обратясь к Буту, он сказал:
– Так вы утверждаете, сударь, что рубахи были доверены этой девочке?
– Да, сударь, – подтвердил Бут, – ей было доверено все.
– А готовы ли вы подтвердить под присягой, что украденные вещи стоят сорок шиллингов? – спросил судья.
– Конечно, нет, сударь, – ответил Бут, – я даже не берусь утверждать, что обе они стоят тридцать.
– Что ж, в таком случае девочку нельзя обвинить в преступлении.
– То есть, как это, сударь, разве она не злоупотребила доверием и разве злоупотребление доверием не есть преступление – и к тому же самое тяжкое?
– Нет, сударь, – ответил судья, – согласно нашим законам злоупотребление доверием не является преступлением, кроме тех случаев, когда в этом повинен слуга, но тогда, согласно постановлению парламента, украденные вещи должны стоить не менее сорока шиллингов.[374]
