Меган Уолен Тернер - Царь Аттолии (ЛП)

— Барон Артадорус передал мне прошение перед завтраком. Он попросил дать ему отпуск.

— Неужели? — Царь попытался принять заинтересованный вид.

— Он сказал, что у него есть срочные дела дома.

— Да?

— Что-то с финансовыми счетами.

— Хм.

Она бросила ему предупреждающий взгляд.

— Надеюсь, он не собирается упасть на меч? — спросил царь.

— Не буквально.

— Ах, — сказал царь.

Она скрестила руки на груди и отказалась продолжать разговор.

— Барон встречался с царицей сегодня утром. Его отпустили от двора. — Сеан передал новость, ненадолго встретившись с отцом в одном из дальних дворов дворца.

— Неужели? — ответил его отец, слегка удивленный, но не встревоженный. — Не сомневаюсь, что он сбежал домой, чтобы исправить счета. Но это уже не имеет значения. Фальшивые цифры уже были записаны, и их исправление не сотрет преступления.

— А если он признался царице?

— Если бы он признался, мы бы уже знали об этом. Ты ведь помнишь, что случилось с последним из желающих обмануть царскую казну?

Больше в царской постели не было змей, а в еде песка. Капитан гвардии и Секретарь архива приняли соответствующие меры. Поэтому издевательство слуг стало более изощренным. Блюда, подаваемые на стол царя, когда он обедал один в удручающем обществе своих слуг, всегда были непригодны для человека с одной рукой. В то время, как царь делал все возможное, чтобы скрыть свое увечье, его слуги всячески старались его подчеркнуть. Если царь хотел, чтобы его хлеб был нарезан, ему приходилось просить. Если он упорно отказывался просить, то Сеан с Иларионом делали вид, что не догадываются. Еще дважды царь запирался в своей комнате. Оба раза он позволял Костису, и одному только Костису, остаться с ним.

Нерадивые слуги проводили время во внешнем коридоре, потея при мысли, что царица может пройти мимо. Она, конечно, знала, что царь время от времени изгоняет слуг из своих апартаментов, но, казалось, была готова закрывать глаза на нарушение этикета, пока не столкнется с этим нарушением нос к носу.

— Ее Величество должна продемонстрировать поддержку царя, — напомнил Сеанус своим подельникам. — Иначе, я уверен, ей безразлично, что мы раздражаем царя.

В редкие вечера, когда Костис не был на дежурстве и еще не спал, он разговаривал с Арисом в своей квартире.

Арис спросил, как долго Костис еще рассчитывает прослужить в качестве лейтенанта.

— Думаю, я еще не готов отбросить копыта, — сказал Костис. — Разве что от скуки.

Лежа в позе напряженной апатии, закинув ноги на спинку короткой кровати и чуть свесив голову над краем рамы, он смотрел в потолок. Наконец он позволил своему лицу выразить то отвращение, которое он чувствовал постоянно. На службе приходилось быть осторожным, и прочно фиксировать маску бдительного безразличия.

— Так ты рассчитываешь на дальнейшее продвижение?

Костис перевел взгляд на муху на стене.

— Нет. Не думаю, что он надолго собирается оставлять меня в лейтенантах. Это только фикция, насмешка, а не настоящее продвижение по службе. Думаю, ему в конце концов надоест, и меня понизят до командира отделения. Или до рядового.

— Или уволят из гвардии.

Костис закатил глаза и посмотрел на друга. Арис высказал вслух то, о чем Костис пытался не думать.

Костис пожал плечами — нелегкая задача, когда ноги находятся выше головы.

— Если он собирается это сделать, я хочу, чтобы это случилось побыстрее. Лучше покончить со мной сразу, чем бесконечно ждать и ждать смертельного удара. Может быть, он надеется, что скука убьет меня… или я сам прикончу экс-лейтенанта Сеануса.

— Что? Нашего храброго, умного, красивого Сеана?

— Голыми руками, — сказал Костис. — Если он еще раз ткнет царя носом в мою тусклую пряжку или нетуго затянутый ремень, я воткну ему большие пальцы в глазницы и не посмотрю, какой он красивый и умный.

Арис усмехнулся.

— Осторожно… не забывай, что он наш кумир.

Сеанус был богат и влиятелен, а также весьма щедр. Еще в бытность гвардейским лейтенантом, он вызывал восхищение и зависть у большинства телохранителей.

Костис поднял голову, чтобы допить остатки вина из кружки, зажатой в свисающей с кровати руке. Когда вино было выпито, он опустил руку и поставил кружку на пол.

— Он забавный, — признал Костис. — Он умеет заставить смеяться до боли в животе.

Вдруг он зевнул и потер лицо тыльной стороной ладони, потом запустил пальцы в волосы и потянул пряди так, что брови поползли наверх. Боги, как он устал.

— Но под шутками, насмешками и розыгрышами у него нет ничего, кроме… злобы. Существует ли что-нибудь, над чем он не готов потешаться?

Костис посмотрел на Ариса.

— Тебе так не кажется? — спросил он.

— Я восхищался им, — сказал Арис. — Я никогда ему не нравился. — Арис пожал плечами. — Может быть, я просто считал его «кислым виноградом»? Я уверен, что он никогда не любил меня.

— Для меня этот виноград тоже слишком зелен, — подвел итог Костис. — Для меня, для тебя и для царя.

Арис пошевелил бровями, давая понять, что оценил изысканное общество, в котором оказался. Костис улыбнулся.

— Ты и должен был восхищаться им. Сеанусом, то есть. Не царем. Он говорит Илариону, который поддерживает царицу, что любая шутка над царем, даже несоответствующие чулки, позабавит ее. На следующий день он может сказать Дионису, чья семья всегда находилась в оппозиции, что высмеивая царя, он так же позорит и царицу. И почему-то он всегда умудряется выглядеть убедительным.

— Они не замечают, что он не испытывает преданности ни к одной из сторон?

— Им все равно. — Костис остановился, чтобы подумать. — Или они боятся его острого языка. Он может убить своим жалом. Филологосу не нравятся все эти шалости. Он наследник своего отца, а не какой-то борзый младший сын, но Сеанус умеет дергать за ниточки каждого, он прирожденный кукловод.

— Неужели он управляет даже царем?

— Царем? — снова зевнул Костис. — Ну, царь сопротивляется лучше, чем остальные. Он всегда пытается поставить Сеана на место, но клянусь, в каждом втором случае он не понимает, что делает именно то, чего хочет Сеанус. И если он иногда дает ему отпор, это получается случайно. Как-то Сеанус всю ночь готовил маленькую ловушку в музыкальной комнате, но царь в тот день решил идти в сад.

— Сеан разозлился?

— О, он смеялся. Он всегда смеется, даже если шутка не удается.

— А что делает царь, когда шутка удается?

Костис прикрыл глаза рукой.

— Во-первых, делает вид, что не замечает, но можно угадать насколько он зол, потому что его лицо выдает все его чувства. Потом он вызывает глупого телохранителя Костиса Орментидеса, и заставляет его пожалеть, что тот родился на свет.

— Бедный Костис, — сказал Арис.

— Бедный Костис, действительно. Знаешь, что здесь самое трудное?

— Скажи мне, — попросил Арис.

Костис скупо улыбнулся своему другу.

— Помнить, что он царь, и я не могу свернуть ему шею.

— Может быть, он переключится на брата Сеана и оставит тебя в покое?

— Я жажду этого всей душой, — горячо ответил Костис.

Братом Сеана был Эрондитес-младший, попросту Дитес. Он являлся наследником своего отца. Несмотря на то, что его отец был одним из старейших врагов царицы, Дитес с первых дней правления стал ее пылким сторонником.

Дитес был поэтом, музыкантом и, по широко распространенному мнению, автором фривольной песенки, циркулирующей при дворе и среди гвардии. Костис услышал ее в столовой накануне вечером. Припев мелодии, повторяясь все снова и снова, прочно застревал в голове. Это была написанная безупречным ямбом унизительная сатира, изображающая царя в его первую брачную ночь, и Костис обещал себе быть очень осторожным, чтобы не запеть ее случайно себе под нос в присутствии Его Величества.

— Но Дитеса я бы оставил на крайний случай, — сказал Костис, — потому что знаю, как счастлив будет Сеан увидеть своего брата четвертованным на помосте.

Сеанус тщательно сохранял видимость лояльности царице, но никогда не отрекался от своего отца. Барон презирал Дитеса, и говорил о нем с усталым разочарованием, но тем не менее, Дитес оставался официальным наследником.

Евгенидис, совершенно очевидно, разделял отвращение барона к его старшему сыну. Он даже не пробовал скрыть свою неприязнь к Дитесу. Дитес же не скрывал своего презрения к царю. Царь оскорблял Дитеса с варварской прямотой. Дитес отвечал более тонко, безупречно соблюдая придворный этикет, но не менее ядовито. Песня была последним тому доказательством.

— Я слышал, что царь издевается над ним, почти так же, как над тобой.