Стэн Барстоу - Любовь... любовь?

Я говорю, что выпью и еще съем хлеба с джемом, и она принимается делать мне бутерброд. Хлеб наша Старушенция берет так, точно это цыпленок, которому она сейчас свернет шею.

— Я бы на твоем месте пошевеливалась, — говорит она. — Нельзя опаздывать. Вовсе ни к чему, чтобы у мистера ван Гуйтена составилось о тебе плохое мнение, да еще после того, как он дал тебе пять фунтов на рождество.

— То ты говоришь, что я все живьем заглатываю, то велишь мне пошевеливаться, чтобы не опоздать.

— А надо делать все заблаговременно — тогда и есть будешь как следует и везде поспеешь. Тебе бы надо завести такую книжку, как у твоего двоюродного брата Уолтера. У него все утро по минутам расписано: столько-то на одно, столько-то на другое. Вот уж он не станет глотать не жуя или бежать сломя голову за автобусом.

Я корчу рожу. Мой двоюродный брат Уолтер — высокий, тощий малый с огромным носом — работает в банке. Я его не слишком обожаю. В какой-то мере, наверно, потому, что все наше семейство считает его верхом совершенства. А я думаю, что стоит моему двоюродному братцу Уолтеру расстроиться утром из-за денег, и вся его система полетит к черту.

— Не беспокойся, — говорю я нашей Старушенции; — я не опоздаю, только ты уж перестань меня донимать.

— Перестать-то я перестану, но сначала уши тебе надеру, молодой человек, за такие слова. Отхлестаю как следует, хоть ты и бреешься и считаешь себя совсем взрослым. Посмотрел бы на свое лицо. Да разве можно с такой физиономией показаться утром на улице и еще стоять в магазине за прилавком и обслуживать посетителей.

— Я сниму все эти заплатки, когда приду туда, — успокаиваю я ее. А в действительности я и сам несколько обеспокоен своим видом. Ничто так не раздражает меня, как порезы во время бритья — потом не один день приходится осторожничать, чтобы не содрать кожу снова на том же месте. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Что же до Старушенции, то, если она захочет выдрать меня, так выдерет и глазом не моргнет. У нее ведь нет чувства юмора, это всем известно, кроме нее.

Еще две минуты, и, проглотив чашку чаю и два куска хлеба с джемом, я выскакиваю из дому и мчусь под гору — на остановку автобуса. Солнце уже прогрело воздух, но мороз еще не везде сдался, оставив кое-где пластинки льда, так что я чуть не шлепаюсь. А бегу я на автобус, который останавливается у подножия холма, на углу. Кондуктор стоит на площадке и смотрит в мою сторону, и сначала мне кажется, что это он меня дожидается. Но он нажимает на кнопку звонка, когда мне остается еще ярдов двадцать до автобуса, — я делаю рывок и, ухватившись за поручень, прыгаю на площадку.

Кондуктор — жалкий малый — ковыряет в гнилых зубах обструганной спичкой.

— Если будешь так прыгать, рано или поздно останешься без головы, — говорит он, глядя на то, с какой жадностью я заглатываю воздух, будто это мой последний вздох. — Надо бы остановить автобус и высадить тебя.

— Ты же видел, что я бежал, да? Ты что, считал, что я бегу для тренировки, или как?

— Это же не последний автобус. А у нас график, понятно?

На языке у меня вертится одно хорошенькое словцо, но я проглатываю его и, протягиваю деньги.

— Три пенни.

— Докуда тебе?

— До Рыночной улицы.

— Четыре пенса.

— От горы — всего три пенса.

— А это автобус специального следования, — говорит кондуктор. — И проезд на этой трассе стоит четыре пенса, потому что мы объезжаем вокруг ратуши.

Я протягиваю ему еще одно пенни. — Скажи спасибо, что я сел: теперь ты на четыре пенса богаче будешь, — говорю я ему.

Он качает головой и прищелкивает языком, показывая гнилые зубы.

— Только не я, приятель. Мне-то ведь все равно.

Я беру билет и отправляюсь наверх. Второго такого жалкого типа я едва ли сегодня встречу, думаю я, и хорошо, что эта встреча позади.

По субботам я работаю в музыкальном магазине мистера ван Гуйтена на Рыночной улице. Остальные дни недели там работает сам мистер ван Гуйтен да еще Генри Томас, который занимается мелким ремонтом в комнатке, за магазином, а по субботам я встаю за прилавок и помогаю в предвоскресной торговле. Отец мистера ван Гуйтена был голландцем, но сам мистер ван Гуйтен такой же англичанин, как и я, — голландского в нем только и осталось, что имя да иной раз, когда он очень разволнуется, несколько ломаных слов. Не все знают, что фамилия у него голландская. Многие вместо «ван» говорят «фон», и она сразу становится немецкой. Вот почему в первую мировую войну швыряли кирпичи в окна дома, принадлежавшего отцу мистера ван Гуйтена. Люди тогда не были такие всезнайки, как сейчас, и даже не догадывались, что мистер ван Гуйтен и его отец ничем не отличались от прочих обитателей Крессли и точно так же терпеть не могли немчуру; и догадались все об этом лишь тогда, когда мистер ван Гуйтен пошел добровольцем на фронт и вернулся домой в английской военной форме. Мой Старик тоже тогда вступил в армию, и они подружились с мистером ван Гуйтеном, хотя мистер ван Гуйтен был уже солидный дядя, а мой отец — еще совсем сосунок, моложе, чем я сейчас. После войны дела у отца мистера ван Гуйтена — а он был антикваром — пошли вкривь и вкось, и однажды вечером он застрелился, предоставив сыну выкручиваться, как сумеет. Мистеру ван Гуйтену очень не везло: вскоре после смерти отца он женился, а через несколько лет жена его умерла от рака. Снова он оказался один и больше уже не стал обзаводиться семьей. Долгое время он зарабатывал, себе на жизнь тем, что играл на пианино в театральных оркестрах и на сеансах немого кино, а потом открыл, этот магазин.

Нельзя сказать, чтобы мистер ван Гуйтен был близким другом нашей семьи, но Старик и Старушенция всегда вспоминают о нем и посылают ему поздравления к рождеству, а когда составляли список гостей на свадьбу Крис, он был в числе первых. Как я стал работать у него в магазине? Очень просто: однажды в субботу Старик прочел в «Аргусе» объявление о том, что магазину нужен приказчик на один день, и сказал об этом за обедом. Я увидел возможность подработать, да и место это было мне по душе. Старик пошел и без долгих разговоров условился обо всем. Это было год назад, и пока я не жалею о своем решении. Мне нравится обслуживать покупателей, заполняющих магазин по субботам, нравится видеть не только Хзссопа, Миллера, Роулинсона и Конроя изо дня в день, а и какие-то другие, каждый раз новые лица. Порой мне кажется, что вот та работа, для которой я создан; только если стать приказчиком насовсем, то это очень мало дает, а так мистер ван Гуйтен платит мне за субботу тридцать монет, и это ощутимо дополняет мое скромное жалованье.

В магазине я появляюсь после девяти, когда мистер ван Гуйтен уже открыл его. У дверей стоит «моррис» и Генри дожидается меня, чтобы приступить к погрузке. Фургончик — светло-голубой, и на нем черными буквами выведено имя мистера ван Гуйтена. Выглядит он как новенький, да и неудивительно, потому что куплен он всего полгода назад. Тот, который был у мистера ван Гуйтена раньше, служил ему еще с довоенных времен и не имел никаких отличительных знаков. Когда я вхожу в магазин, мистер ван Гуйтен сидит в своей клетушке в конце длинного прилавка, отгороженный от всего света матовым стеклом, и просматривает свои книги. Мы с Генри выносим из магазина два новых телевизора и приемник, а также три телевизора, которые находились в ремонте.

— Недурная выручка у нас за эту неделю, а, Генри! — говорю я, когда, покончив с погрузкой, мы останавливаемся передохнуть у фургончика. — Добра тут больше, чем на двести монет.

Генри — маленький тощий человечек, обремененный толстухой женой и пятью мокроносыми детишками. Он носит очки, и волосы у него всегда стоят торчком, хотя вроде бы он и смазывает их чем только можно, начиная с жидкого парафина и кончая салом. Он достает из-за уха сигарету, сует себе в клюв и закуривает. В ответ на мое замечание он покачивает головой, и я понимаю, что он сегодня встал с левой ноги. Не помню, впрочем, чтобы он когда-либо вставал с правой.

— Хотелось бы мне верить, что такой спрос удержится, Вик, — говорит он и снова покачивает головой.

— Удержится?! — говорю я. — Да ты что?! Дела идут блестяще. У нас еле хватает товара, чтобы всех удовлетворить.

Но таков уж он, наш Генри, — вечно видит все в черном свете, а если для этого нет оснований, так он их в два счета выдумает. Не знаю — может, и я был бы такой, будь у меня толстая жена и пять мокроносых ребят. А пока у меня не выходит из головы Ингрид, и стоит мне подумать о ней и при этом посмотреть на Генри, как мне становится жаль его.

— Ты считаешь, этот бум долго продержится, Вик? — Говорит он, попыхивая сигаретой. — Но ведь рано или поздно настанет такой момент, когда все насытятся, а?

— А ты посмотри на пластинки, — говорю я. — Казалось бы, телевизор должен бы начисто убить это дело, получается наоборот. Люди видят на экране какого-нибудь парня и бегут в магазин купить его пластинку. И ведь каждый месяц выпускают все новые и новые.