Неизвестно - Черняев 1985
Напутствуя перед началом прений, он говорил, что не надо комкать их, надо, чтоб потенциал (и опыт) «нашего коллектива» - Пленума раскрывался, чтобы видно было творчество и пример высшего партийного органа и т.д.
Но увы! Прения не оправдали его расчетов, хотя он потом, заключая (без аппаратной подготовки, а по своим заметкам в блокноте) сказал с авансом, что «прения шли в правильном направлении и что надо развивать этот стиль, этот характер работы Пленума».
Первые выступления, Щербицкий и особенно Гришин продемонстрировали полную беспомощность приспособиться к новому стилю. Это были образцы общих фраз, пустословия, которые сам Гришин всуе осудил. Но, кажется, Горбачев склонен терпеть во главе Москвы этого мудака, прожженного царедворца и жополиза, которого ненавидит и презирает вся Москва.
Впрочем, славословий не было в адрес Генсека. Хотя опять же все вставали при появлении Политбюро в президиуме и хлопали. Даже и после перерыва. Однако, Г орбачев быстро «пресекал», решительно садясь на место.
Хитрый, умный, талантливый Шеварнадзе все таки изловчился: сказал, что давно не было такой реакции во всем мире на события в СССР, как на избрание Горбачева. Процитировал «Вашингтон пост» с похвалами в адрес «нового советского лидера» и с добавлением: «а нам-то, мол, капитализму что от этого, только хуже!» Да, добавил от себя Шеварнадзе: боятся там «соединения социализма с сильным руководством». И, извиняясь, тут же оговорился: знаю, мол, что Михаил Сергеевич не любит, когда о нем говорят, но ведь это же не я, а американцы говорят! Хохот в зале.
Из десятка выступлений только три-четыре были более или менее в горбачевском стиле.
Не думаю, что у Горбачева уже сложилась более или менее ясная концепция
- как он будет выводить страну на уровень мировых стандартов. Прощупываются лишь отдельные признаки методологии, в частности, порядок, договорная дисциплина, довольно чувствительная децентрализация управления и планирования (которая будет ограничиваться лишь стратегией). Сейчас он производит расчистки и расстановку, склонен и к настоящей чистке партии (к которой открыто призвал Шеварнадзе). Он расшатывает сложившиеся при Брежневе догмы, условности, путы парадности, бюрократической инертности, чванства, хапания не по заслугам. Словом, ломает нормы монархической реставрации, которые принесли столько вреда экономике и морали при Брежневе и начали было возрождаться при Черненке.
(Кстати, на протяжении пяти часов Пленума имя Черненко ни разу не было произнесено, будто и не было его никогда!).
27 апреля 85 г.
Вчера было партсобрание по подготовке к работе с иностранными делегациями на празднике Победы. До 10 делегаций едут. Докладчик Шапошников. Убогий он все таки. К тому же не удержался, чтоб косвенно не задеть меня: мол, в Англии (курирую я) плохо отмечают 40-летие. Все это заметили и выглядел он смешно.
Перед залом, где было собрание, развернут стенд ветеранов, парные фото, - каким был во время войны и каков сейчас. Говорят, что я меньше всех изменился. Кстати, оказывается, я среди наших 30 ветеранов был во время войны в самом большом чине - капитаном.
Утром пришла открытка от Феликса (школьный друг). Поздравляет с Победой. Вспоминает, как мы переписывались, когда я был на Северо-Западном фронте, а он в Средней Азии (выслали из Москвы по подозрению, что он немец, Зигель ведь!). Да, я помню об этом, а также и том, что никогда у меня не возникало чувства превосходства, пренебрежения или обиды (гнева) к своим школьным друзьям за то, что они почти все в тылу, а я - на войне.
Перебираю в эти «победные» дни скудные свои фронтовые фотографии. Волнуют. Хорош я был таки. Офицер - еще до того, как командиров Красной Армии назвали офицерами. А было мне к концу войны не полных 24 года. Товарищи из партбюро, которые организовали упомянутый фотостенд ветеранов зашли спросить, на какой должности я кончил войну. Я сказал: «Замначштаба стрелкового полка. А что?»
- Видите ли, Анатолий Сергеевич, мы с тем же ходили ко всем другим ветеранам. У Кудачкина (он - Герой Советского Союза) спросили, сколько тебе было лет, когда ты, старший лейтенант, командовал батальоном? - 21 год, -отвечает. Мы спрашиваем: «А доверил бы ты командовать батальоном нынешнему 21 - летнему парню?» Отвечает: «Вы что, в своем уме?»
В самом деле, странная перемена в поколениях с тех пор.
3 мая 85 г.
Что бы я ни делал, с кем бы я ни общался, о чем бы я и говорил, все время бьется во мне мысль: а что я такое в горбачевском смысле? На что я способен? Смог ли я быть полезным профессионально (в деле), если б мне доверили вести его по- горбачевски? Не уверен я в этом. Но попробовать хочется, тем более, что Пономарев совсем не годится, у Загладина не хватило бы партийности (смелости, честности, рисковости), у Брутенца хватило бы ума, но не характера, - здесь нужен русский характер. Ну, и так далее.
Интересно, что станется с нашим заведением (пономаревским) на съезде и после него?
5 мая 85 г.
Вчера я читал письмо Рейгана Горбачеву (ответ на письмо Горбачева от 24 марта). Нахально и умно составлен текст. Его команда цинично отстаивает свои интересы. Но дело не в этом, а в том, что мы на фоне этого письма выглядим слабо. Потому что Горбачев идет еще по проторенной Громыкой дорожке (и упускает из рук внешнюю политику).
Мы не наилучшим образом повели себя в деле с убийством Николсона, и Рейган прижал нас.
Мы недальновидно завязались на космических исследованиях, требуя прекращения их в качестве условия продуктивности в Женеве. И здесь они нас загоняют в тупик. Горбачев лично теперь заангажировался на этом требовании. И если ему придется спасать Женеву, то он будет уже отказываться от своего (а не громыкинского) требования.
Поймал нас Рейган и на нелепом намеке о неприемлемости «двух языков» в отношениях друг с другом: один для пропаганды, другой - для внутреннего пользования, например, в переписке Президент-Генсек. Ведь вы же, парирует Рейган, всегда были за идеологическую борьбу!
Словом, не очень сильно получается. А все потому, что тут до революционного подхода еще дальше, чем во внутренних делах.- , до отказа от пропагандистского подхода к политике. И еще остается неясность в отношении наших международных возможностей.Прочел доклад, с которым выступит Горбачев 8 мая во Дворце Съездов. Очень сильный текст, местами просто волнующий и очень точно выверен, как с точки зрения политики, так и с точки зрения вкуса, стиля.
Написал записку Пономареву: «Очень сильный текст». Тот звонит. Ему моя, оценка, конечно, не понравилась, так как «сильные тексты» могут быть только у него самого, а если они слабее чьих-то, то виноваты консультанты, я, исполнители, которые плохо реализовали его замечания и идеи. Я предвидел такую реакцию и специально так написал - «из злорадства».
Пономарева интересовало и другое: как горбачевский доклад сочетается с его, Б.Н.овой , статьей в «Проблемах мира и социализма», которую он с таким упорством и самомнением проталкивал. Я его успокоил: мол, по идеям не расходятся, но по структуре и характеру текста отличается существенно. Хотелось мне и тут уязвить: мол, Горбачев более вежливо обошелся с Рейганом и американским империализмом, не занимается предсказаниями о неизбежной победе социализма во всем мире (я все это предлагал ослабить и даже выбросить, он пренебрег). Однако, если б я это сказал, он заставил бы меня тут же «отметить» места, которые вызывают сомнения. А мне надо было бежать на свидание, и я смолчал.
11 мая 85 г.
Встречи с иностранными делегациями. Гнетущее впечатление от английских коммунистов. Равнодушные, занятые своими мелочами (вот уж поистине «тред-юнионистское» сознание, прямо по Ленину). И как я весь вечер за торжественным ужином на Плотниковом ни изгалялся, пытаясь возбудить их интерес к нам, к горбачевской новизне, пускался даже в излишнюю самокритику, реакция была вялой и шокирующе примитивной.
Зато совсем наоборот - Дэнис Хили, теневой министр-лейборист, старый знакомый, крупная национальная и международная фигура. Он искал контактов, разговоров, спорил, шутил, язвил, фотографировал (его хобби), и со мной, и с Арбатовым, и с Загладиным, и «подсказывал», как вести дело с Рейганом, чтоб добиться чего-нибудь. Под конец уверял меня, что празднование 40-летия (и в Англии, и в Европе, и здесь) - свидетельство того, что народы могут влиять на свои правительства. После приема в Кремле он пошел в Парк культуры, насмотрелся там нашей «массовости», в восторге был от общения с самым простым людом, к нему подходили, трогали за кресты на груди (он воевал во флоте), расспрашивали, рассказывали про себя (при нем был Виктор Кубекин, бывший советник в Лондоне, из КГБ, умнейший парень и красавец).
А в аэропорту я, приехав провожать его и Прискотта (из руководства компартии Великобретании), застал его пишущим статью для «Обсервера» - о 40- летии в Москве. Мне пришлось прощаться с ними обоими вместе, уселись в комнатке для гостей за коньяк. Я произносил всякие речи, старался шутить, подначивать. В ответ говорил Хили и под конец спохватился и выпалил, обращаясь к Прискотту, примерно такое: «Я думаю, что товарищ Прискотт не в обиде на меня, что я проговорил за нас обоих и съел все время до самолета (тот закивал головой, жалко и подобострастно улыбаясь). Впрочем, прошу прощения, после событий в вашей партии, которые закончатся скоро чрезвычайным съездом, можетбыть я уже не смогу называть вас товарищ, придется употреблять - «господин» (мистер!)».
